Псих ненормальный

— Что я тебе говорила, рыженький, — улыбнулась Томка, нарочно не обращая на Леру внимания. — Он тоже говорит, что живописи конец. А он умный...

— Комиссар собственной безопасности, — буркнул Костырин.

— По-моему, хороший поэт, — сказала Лера.

— А ты Костырина почитай! (Дернул же меня черт!) Костырина не читала?

— Нет, Василий Валентинович обещал...

— Всегда пожалуйста! — Пьяный Васька вздрогнул и вытащил из черной куртки обернутую в газету мягкую книгу, но протянул ее Томке. Та взяла брезгливо, словно книга была захватана тысячами рук, и вдруг ее затрясло.

— Как?.. Как ты мог? Это подло...

— Пошли, — шепнул я.

— Нет, сиди! — Томка схватила меня за плечо. — И вы — тоже! — прикрикнула на Леру. — Как, как ты посмел? — накинулась на Ваську.

— Обнаружен бунт, Калерия Алексеевна... Сейчас из-за пояса будут рваться пистолеты... — смутился Костырин.

Как на грех, оркестровые ребята зачехлили инструменты.

— Нарочно подстроил! Это из-за вас! — напустилась она на Леру.

— Они только что познакомились, — сказал я.

— Все равно... При ней распустил хвост, трус несчастный!..

— Заткнись! — протрезвел Васька.

— Трус! Трус! — всхлипнула Томка, забыв, что публикация на Западе свидетельствует как раз об обратном.

— Что с тобой, Томочка? — подошел к нам бородатый график.

— Ничего. Надо будет — позовут, — отрезал Васька.

Мыслитель мялся у стола, не зная, обижаться или не обращать внимания.

— Вы свободны, — сказал я.

— Потом, Павлик... Извини, — всхлипнула Томка.

— Пойдем, — сказал я.

— Сиди, — попросил Васька.

— Что ты, понимаешь, плачешь? — Боб появился у нашего стола. — Тамарочка, дорогая, крокодил души моей, а плачешь. У меня радость. Вику, понимаешь, как принимают, а ты в слезах...

Он расчувствовался и жалел Томку, хотя прежде ее не переваривал. Но теперь их отношения прекрасно наладились. Как раз об этом лепетал очередной юнец:

— Вика — первоклассный живописец. Но я скажу еще об одной грани ее таланта — о графике. И прежде всего хочу выразить благодарность Тамаре Павловне Шилкиной, потому что никто другой так не способствует росту молодежи...

— Тебе тоже способствовала?.. — спросил кто-то, и в зале расхохотались.

Боб, утешая Томку, шептал ей что-то льстиво-нежное, но все-таки не удержался и попросил приподняться и сказать «со своего, понимаешь, места всего два словечка...». Это было чересчур, но неудача мямлившего юнца удручала Боба, как недостающая до миллиона трешница. Через какие унижения проходил! Сколько давал отпоров и, наоборот, навешивал запоров, чтобы дочка ничем не запачкалась.

— Тамарочка?! Васенька, дорогой, что, понимаешь, с супругой?

— Легкая истерика.

— Ай-яй-яй! Ну откуда истерика?! Молодая, понимаешь, женщина. Цветок. Сейчас водочки дадим... Говорил жене: нужен женский глаз. Обстановка, понимаешь, нервная. Мало ли что случится. Может, ты, Васенька, скажешь? Поэт! Скажи вместо супруги.

— Пусть вот он... — кивнул на меня Костырин. — Тоже имеет отношение.

— Уйдем, — шепнула Лера.

— Выступи! — Боб обнял меня. — Скажи, понимаешь. Вика тебе как сестра. Вместе, понимаешь, на даче работать будете.

Не стоило ему высовываться со своей дачей. Я поднялся.

— Не надо, — шепнула Лера.

— Можете с места, — кивнул распорядитель.

— По-моему, это туфта, — завелся я с ходу. — Туфта, и ничего больше. Нам предлагают смотреть недописанную картину. Но дуракам половину работы не показывают...

— Сам расписался... — опешил Боб.

— Что значит — половина, треть, десятая?.. В живописи существует одно понятие — вещь!

— Правильно! — крикнула какая-то девица. — Маяковский так называл свои поэмы.

— О Маяковском поговорим в другой раз. В бане, — добавил я под жидкие хлопки тех, кто читал эту пьесу. Сам я ее не читал. — Вещь не только понятие. Это метод работы, стиль жизни. Художник живет от вещи к вещи. Вещь — это то, чего не переделать. А дневниковой или фрагментарной живописи никогда не было. И непрерывной — тоже. Непрерывность хороша в работе, а не в холстах. Холст — законченная форма. И у Вики так было. Начинала она как все. Хуже, лучше — другой разговор. Важно, что ничем от всех не отличалась.

— Она не сразу себя нашла, — перебил меня бородач мыслитель. — Теперь у нее своя философия.

— С философией лучше идти в институт философии. А у художника философия простая — кисть и краски. Другой пока не придумали. Да и при чем тут философия, когда пишешь для самого себя?! Чем лучше художник, тем выше его несовместимость с другими. У великих она абсолютна. Своя группа крови, своя ткань. Пересадки чужого ему смертельны.

— Выходит, нельзя учиться? — спросил кто-то.

— Можно. Но учеба всегда интуитивна. И учатся у художников, а не у теоретиков. Тем, кто мешает краски, теоретики ни к чему. Помните, внуки спросили деда: «Когда спать ложишься, куда бороду кладешь?» — «Не знаю. Вот лягу спать, отвечу». Лег. Положил бороду на одеяло — не то... Положил под одеяло — тоже...

В зале засмеялись. Много было бородатых. Лера погладила мою руку.

— ...Ну и начал совать бороду туда-сюда, а утром отвезли дедушку в психушку.