Психодел

Конечно, он обязан был позвонить ей. Сразу же, в течение часа. И сказать, что вора поймали, что милиция нашла украденное. Конечно, она задохнулась от злости. Конечно, первым желанием было тут же набрать номер прекрасного принца и высказаться от души. Но замшевый мужчина, подливавший ей вино, был спокоен, шутил, улыбался, его доводы были просты, его фразы были внятны, он держался красиво, и Мила решила, что не станет выяснять отношения. Сидим хорошо, говорим спокойно, выглядим прилично – зачем портить картину? Мы взрослые люди, мы невозмутимы. Квартиру ограбили – бывает. Любимый человек проявил слабость – ничего страшного. Вот Кирилл: сорок лет, видал виды, явно давно понял жизнь, рассказывает о себе страшные вещи, однако вряд ли стал бы устраивать сцену из-за несостоявшегося телефонного звонка. Позвонил Борис, не позвонил Борис – какая разница, в жизни есть вещи поважнее телефонных звонков. Есть другой мир, никак не связанный с Борисом. В этом мире тоже грабят квартиры, там тоже есть проблемы, там тоже не хватает здоровья, сил, времени, равновесия, мяса и денег. Но там проблемы Бориса вообще не считаются проблемами. Там замшевые существа расслабленно шутят и говорят девушкам комплименты, и более того – без особых церемоний признаются в сексуальной заинтересованности. А это всегда забавно. Если товарищ жениха сверкает из угла глазами – тут всё ясно: хочет, но боится – это скучно. Бодрые мужчины так себя не ведут. Они либо вообще не смотрят, отводят взгляд, запрещают себе желать чужую женщину – либо говорят прямо. Жаль, что ты чужая женщина, я б тебя взял. Это круто. Это вручение собственной судьбы в чужие руки. Это знак доверия. Сказать жениху или не сказать – сама решай. Мне всё равно. Пришлось к слову – и я признался: да, ты мне интересна, я тебя хочу; жениха грязью не обливал, слова плохого про него не сказал, но о своем желании честно заявил и задуматься заставил, а задуматься надо, обязательно, может быть, не прямо сейчас, но потом, вечером, потому что этот замшевый Кирилл, конечно, никакой не друг Борису, и не товарищ, и не старший брат, у таких замшевых не бывает друзей и братьев тоже, а наоборот – враг он, плохой человек, опасный и злой, и, кстати, не такой уж интересный, скорее – обыкновенный, бывший злодей из девяностых, не сумевший отхватить себе заводов, газет и пароходов, не ставший папиком, проигравший какую-то свою важную игру и теперь вынужденный ностальгировать, и пиджак его хоть и замшевый, но так себе, и весь он, Кирилл, как большинство несостоявшихся папиков, немного нелепый, с понтом ухоженный, и выбрит, и причесан, и ногти в порядке, а вот зубы – плохие, желтые, лицо вроде бы гладкое, но когда усмехается – щеки идут морщинами, выдавая картофельно-маргариновое детство, брежневское, коммунистическое, – и отсюда ясно, что замшевый, как сейчас говорят, «тупо завидует». И Борису с его мышцами, и девочке Лю, румяной, благополучной, здоровой, уравновешенной, – завидует. Их с Борисом жизни спокойной, в которой квартирная кража с исчезновением нескольких ювелирных побрякушек и двух-трех электронных прибамбасов – трагедия. Шутит, улыбается, снисходит, хрипловатым баритончиком повествует о своих необычайных подвигах – и завидует. И ее, девочку Лю, он желает не сексуально, не как самец самку; она ему нужна, чтоб уравновеситься, утолить свою зависть, затолкать поглубже застарелый комплекс неудачника. Они, нынешние папики – из тех, что умнее и злее прочих: всё чаще норовят увлечь в свои навороченные спальни не двадцатилетних дур, приехавших из Кологрива, а самодостаточных взрослых женщин. Обаять приезжую дуру посредством золотой кредитки – сейчас это слишком просто, слишком много куриц собралось в курятнике. Но взрослый мужчина должен уметь взять взрослую женщину, а не юную зассыху. Взрослая уже умеет жить, а значит, и любить умеет.

Глава 10

Мужской праздник

Каждый трезвый мужчина трезв по-своему; все пьяные мужчины пьяны одинаково.

Они сидели напротив нее, на продавленном, полуразрушенном диване, над их лохматыми головами с черно-белого плаката смотрел неизвестный Миле престарелый, но бравый японец в белоснежном кимоно. Все трое улыбались: японец – вежливо, а Борис и Мудвин – отважно и расслабленно. Пахли остро, мощно, как пахнут, будучи выпимши, только очень сильные, здоровые мужики.

Полтора часа назад она смаковала дорогое вино в чопорном ресторане, где скатерти отдавали мятой, и слушала комплименты хорошо одетого Кирилла; сейчас боялась положить локти на стол – прилипнут.

Спорили.

Она гневалась, нажимала, а эти кивали, хмыкали, хрустели простонародными огурчиками, переглядывались, как две головы Змея Горыныча, в то время как третья и самая умная голова безмолвно нависала сверху, прищуривалась, скопированная со старой, чуть ли не газетной, картинки и увеличенная.

– Поехал бы, – сказала Мила. – Избил вора.

– Зачем? – спросил Борис.

Она закинула ногу на ногу, и стул под ней заскрипел.

– Затем, что он у твоей девушки тряпки украл! Этого мало?

– Немало. Но его уже поймали. Он наказан.