ПСС. Том 04. Произведения севастопольского периода. Утро помещика

Прибавленные И. И. Панаевым слова были следующие: «Но не мы начали эту войну, не мы вызвали это страшное кровопролитие. Мы защищаем только родной край, родную землю и будем защищать ее до последней капли крови». На несоответствие этих слов взглядам Толстого впоследствии обратил внимание Эльмер Моод при издании перевода Севастопольских рассказов на английский язык; он просил Толстого разъяснить причины их происхождения.[127] В ответном письме к Мооду Толстой решительно отрекся от этих слов, назвав один отрывок из «Весенней ночи» «особенно отвратительнымъ»; «он, — пишет Толстой, — и в то время мне очень не нравился» и советует все указанные им места исключить, потому что они были «или изменены или добавлены редактором в угоду цензору».

[128] То же еще более определенно говорит Толстой и в упомянутом письме к Коршу,[129]

прося его передать С. А. Рачинскому, хотевшему переводить Севастопольские рассказы, что он «умоляетъ» его «не забыть, что слова» (он точно их цитирует) «принадлежатъ г-ну Панаеву», а не ему, и что он просит их выкинуть.

С смягчающей выражения Толстого, добавкой Панаева, повесть была послана цензору «Современника» В. Бекетову, который с небольшими поправками пропустил статью. Она была уже отпечатана для помещения в августовской книжке 1855 г., когда цензор, остановив выход номера, вдруг потребовал корректуру из типографии для представления на прочтение председателю Цензурного комитета, грозному и взбалмошному М. Н. Мусину-Пушкину. Гранки «Весенней ночи», доставленные Мусину-Пушкину, привели его в ярость и негодование: сохранившиеся при делах Цензурного комитета с вычерками целых периодов, раз даже целой главы, с выразительными пометками на полях, они дают яркую картину впечатления, вынесенного Мусиным-Пушкиным от статьи, и определенно указывают, что̀ в особенности было причиной его гнева. «Читая эту статью, — писал своим размашистым неразборчивым почерком Мусин-Пушкин на корректурном листе, — я удивлялся, что редактор решился статью представить, а г. цензор дозволить к напечатанию. Эту статью [за] насмешки над нашими храбрыми офицерами, храбрыми защитниками Севастополя запретить и оставить корректурные листы при деле».

Дело, вероятно, так бы и заглохло и «Весенняя ночь» и не увидела бы света, но тут что-то произошло такое, что внезапно изменило взгляд Мусина-Пушкина: возможно, что о написании нового Севастопольского рассказа после первого, понравившегося Александру II, узнали в тех сферах, с которыми считался и страшный председатель Цензурного комитета; вместо запрещения печатать редактор «Современника» получил приказание печатать рассказ, но с теми переделками, которые были сделаны Мусиным-Пушкиным. Эти переделки привели в ужас Панаева. Личное объяснение его с Мусиным-Пушкиным не привело ни к чему, кроме еще более определенного требования печатать так, как переделано. Так в изуродованном виде, с пропусками и искажениями, которые меняют тон, характер и часто даже смысл рассказа, «Весенняя ночь» появилась в сентябрьской книжке «Современника» за 1855 г., но без букв Л. Н. Т., которых редакторы «Современника» не решились поставить под статьей, потерявшей свой облик.

«Возмутительное безобразие, в которое приведена ваша статья, — писал Толстому Н. А. Некрасов, — испортило во мне последнюю кровь. До сей поры не могу думать об этом без тоски и бешенства… Не буду вас утешать тем, что и напечатанные обрывки вашей статьи многие находят превосходными; для людей, знающих статью в настоящем виде, — это не более, как набор слов без смысла и внутреннего значения. Но нечего делать! Скажу одно: что статья не была бы напечатана, если бы это не было необходимо».[130]

17 сентября Толстой записал в Дневнике: «Вчера получил известие, что Ночь изуродована и напечатана. Я кажется сильно на примете у синих за свои статьи. Желаю впрочем, чтобы всегда Россия имела таких нравственных писателей; но сладеньким уж я никак не могу быть и тоже писать из пустого в порожнее — без мысли, и главное без цели. Несмотря на первую минуту злобы, в которую я обещался не брать пера в руки, всё-таки единственное, главное и преобладающее над всеми другими наклонностями и занятиями должна быть литература. Моя цель — литературная слава. Добро, которое я могу сделать своими сочинениями».