ПСС. Том 37. Произведения, 1906-1910 гг.

Всё это было 16 июня. 17 же июня, в тот самый день, когда отец Павла встретился с Аграфеной и Аграфена и мать Павла так любовно поминали о нем, в этот самый день ранним утром Павел вместе с Аносовым исполнял сделанное ему революционным комитетом [поручение] экспроприации своего хозяина.[60] Хозяин фабрики, крещеный еврей, Михаил Борисович Шиндель, в этот день пришел несколько раньше обыкновенного в контору, так как это был день выдачи денег рабочим. Вечер накануне 17-[го] Шиндель провел у литератора, знакомством с которым Шиндель особенно дорожил и гордился. Литератор работал в кадетской либеральной газете и любил Шинделя и как единомышленника и как приятного знакомого. На вечере был проездом один бойкий и даровитый член думы, обновленец консерватор, и вечер в очень оживленных политических спорах, в которых и Шиндель принимал участие, затянулся очень долго: речь шла о многом и, между прочим, о положении рабочих. Шиндель, как человек, имеющий дело с рабочими, отстаивал их право собираться в союзы, высказывая свои требования, и даже за мирные стачки. Он видел, что такое его, независимо от положения фабриканта, мнение нравилось и вызывало уважение, и ему это было очень приятно.

Проснувшись рано, чтобы идти в контору, он повторял в памяти вчерашний разговор и свои слова, и ему это было приятно. С такими приятными мыслями он[61] вышел из своей квартиры, соображая о том, достанет ли у него денег для расплаты с рабочими и за принятый на неделе в кредит товар. Он подходил к конторе.

– Надо будет спросить у Бурылина (у Павла), – подумал он. И он при мысли о Бурылине тотчас же вспомнил о том, что он говорил вчера, именно имея в виду Павла, доказывая умственное и образовательное развитие и нравственность рабочих.[62]

К удивлению его, контора была отперта.

15

Войдя в приемную, он увидал в ней Бурылина. Это не удивило его. Поздоровавшись с ним, он снял с гвоздя ключ и хотел пройти в проходную, темную, которая вела в кабинет, как вдруг Бурылин с странным видом решительно подбежал к нему и, схватив одной рукой за борт пальто, другой вынул револьвер и наставил в грудь.

– Ключи от кассы! – взвизгнул Бурылин.

– Что, что такое?

– Ключи! Деньги!

– Бурылин, что вы? – обратился Шиндель к Павлу.

– Скорее, скорее давайте, что есть. Я знаю, там 7000…

– Ай-яй-яй! Что это? – говорил Шиндель, доставая ключи.

Не успел Шиндель отдать ключи, как из-за двери выскочил

Аносов и, тоже с револьвером, схватил за ворот Шинделя. Павел схватил ключ и, войдя в кабинет, отпер кассу, откинул крышку. Аносов держал револьвер, уставленный на Шинделя. Павел достал деньги, положил в карман.

– Молчать, а то… – сказал еще раз Аносов, задом отступая к двери. Дойдя до двери, оба вышли на двор. Павел хотел бежать, но Аносов остановил его.

– Шагом, – шепнул он ему.

Не дошли они до ворот, как Шиндель с отчаянным криком выскочил из двери и закричал:

– Держи!

Тогда оба побежали, но дворник перехватил их. Аносов обратился к хозяину, направив на него револьвер. Павел же, не дав добежать,[63] столкнулся с дворником, перерезав ему дорогу. Думая испугать дворника, выстрелил раз и два через плечо дворника. Аносов подбежал.

– Стреляй ты, – сказал Павел, – я не могу, – и пустился бежать по переулку. Но навстречу бежал народ. Павел вбежал в пустой двор, но не успел оглянуться, как уже толпа людей навалилась на него и начала бить как попало.

16

– Что ж это? Что это? – говорил себе Павел, не понимая ничего, когда он, избитый, измученный, обливающийся потом, без шапки, в растерзанной одежде, сидя на заднице, локтями отслонял удары по разбитому уже, с подбитым глазом лицу, по которому его старался бить дворник соседнего дома. Опоминаться стал он только тогда, когда городовые отогнали бивший его народ и, подняв его, повели его куда-то. В голове его мелькали мысли то о том, зачем он не побежал в ту сторону, куда пустился Аносов, то зачем он не выстрелил в татарина-дворника, и упрекал себя за это, то вспоминалось, как он исполнил то, что обещал Владимиру Васильевичу, и что виноват в неуспехе не он, а Аносов, так долго возившийся с хозяином. Мысли эти перебивались впечатлением о боли от побоев и воспоминаниями об испуганном лице хозяина и таком же лице татарина. Да, надо было не бояться. Взялся за гуж, надо было не мимо, а в него стрелять, думал он. Ведь не для себя, а для спасения народа делалось то, что делалось. Мелькнула мысль о доме, о матери, но мысль эта была так несообразна с тем, что было здесь, что она тотчас же забылась.

В части его заперли в отдельную клеть, а в обед перевели в большую тюрьму и оставили одного. <И он стал передумывать всё, что с ним было со вчерашнего вечера>.

17

Со вчерашнего вечера было с ним вот что.

На заседании союза было решено похитить деньги с вечера с помощью Лункина и еще двоих. Для этого получены[64] были от Лункина два револьвера, обоймы с зарядами и круглая штука – бомба.

Решено было сделать[65] это в тот же вечер, но когда Павел с Аносовым вышли из квартиры, где было заседание, он вдруг сказал:

– Нет, не могу нынче.

– Боишься?