Читаем Птичье молоко полностью

Птичье молоко

Зоя. Когда мне было восемнадцать лет, мне приснился вот такой сон. Я сижу ночью на унитазе в благоустроенной квартире. Дверь упирается почти в нос. Я ещё во сне подумала: как странно. Мы жили тогда в своём доме и ходили в уличный, деревянный, просторный туалет. А тут, значит, снится, что дверь упирается. И на мне ситцевая застиранная ночнушка. Я вижу только свои коленки и даже, кажется, что ночнушка кое-где прохудилась. Думаю: а чего ж я такую пакость, как старая бабка, нацепила. И начинаю снимать ночнушку и тут вижу свои ноги и руки, а на них чужая, морщинистая, лишняя кожа. И тут понимаю, что я и есть – старуха. Что жизнь моя, видимо уже прошла. Причём я её напрочь не помню. Даже хуже. Я её не заметила. И сижу я в этой своей коже, ночнушке, туалете, квартире и задыхаюсь. И судорожно пытаюсь жизнь вспомнить, а вспомнить-то не могу. Мне ж самой-то восемнадцать, и ничего ещё не было. Так я всю жизнь и пробоялась, вот так очнуться в туалете в лишней коже.

Сцена 5

Люда идёт домой с работы, в руках сумка и целлофановый пакет с трёхлитровой банкой молока. Грыжев провожает её, курит на ходу. Они идут дворами, скашивая дорогу по траве, переходя через канавы по деревянным доскам, нагибаясь под теплоизолированными трубами.

Грыжев. У вас всё будет хорошо, Люда.

Люда. У меня и так всё хорошо. У всех всё хорошо, просто они не знают об этом.

Грыжев. Я вас совсем не осуждаю.

Люда. А за что меня осуждать?

Грыжев. За то, что вы не приняли эту старушку.

Люда. Мне даже когда место в автобусе уступают, я стараюсь поскорее выйти. Я, понимаете, не привыкла, чтобы мне помогали.

Грыжев. Так неприятно, так не по-женски…

Люда. Ах, простите. Это у меня такой вид скупости души.

Грыжев. Вы не боитесь оказаться на её месте?

Люда останавливается, меняет в руках сумку с банкой местами, молча идёт дальше.

Грыжев. Это и понятно. Сколько нам с вами осталось до неё? Не так много, лет двадцать до первого инсульта. До того, как начнём путать слова «электросчётчик» и «телевизор». Метаться судорожно и слабо по всему дому, заглядывая даже в духовку, чтобы найти очки, пока случайно не пройдём мимо зеркала – очки на носу. До того, как станут мёрзнуть ноги, всегда, даже в самую жару. Как стыдно будет носить шерстяные носки вместе с сандалиями. Или до того, как нас резко окликнет кассир в магазине: «Не надо мне сдачи, вы, пересчитывая свои копейки, бабка, уже создали очередь. Уйдите!». Или до того как, останавливая прохожего, чтобы спросить дорогу, мы от волнения забудем все слова. От волнения, что на нас смотрит человек. От волнения, что нас заметили…

Люда. …Юра! Что Вам надо?

Грыжев. Я всё к тому, что вы ещё всё можете исправить, потому что когда с одним стариком другой старик, то они уже не старики. Они – пожилые люди. У вас есть выход!

Люда. Что?

Грыжев.

Я!

Люда. Я люблю белую бумагу.

Грыжев. А я люблю нюхать шариковые ручки. И что с того?

Люда. Люблю сесть за стол, положить белый лист, трогать его руками… Когда планируешь жизнь, когда всё у тебя новенькое, и руки, и ноги, и голова, то представляешь, что будет она красивая и аккуратная, как почерк на новом листе.

Грыжев. С новым все всегда аккуратны, и что же?

Люда. И то, что я хотела тоже красиво да аккуратно, не вышло. Так зачем же тогда белую бумагу кляксами-то марать?

Грыжев. Ну и дура.

Люда. Ага.

Грыжев. Не стыдно?

Люда. Очень. Очень мне стыдно, что я этой бабушке отказала.

Грыжев. Конечно, стариков и детей… их всех надо любить и жалеть. А я ни то, ни другое. Мне место в автобусе не уступят.

Люда. Всех любить – это всё равно, что никого. Старики и дети – тоже люди, тоже разные. Всех подряд нельзя любить. Вы, Юра, идите. Простите меня.

Грыжев. Я приду завтра.

Люда. Зачем?

Грыжев. Поможем вашей бабке.

Люда. Я сама всё напишу. Не надо, Юра.