Птичий город за облаками

— Я слышала, — шепчет Джесси, — что карантин четвертого уровня длится вечно.

Библиотечные часы увеличили; мама и папа почти не сходят с «шагомеров». Что еще необычнее, в каюте № 17 папа снял биопластовую занавеску санузла, разрезал на куски и что-то из нее шьет на маминой машинке — Констанция не решается спросить, что именно. В запертой каюте № 17, в миазмах питательной пасты, выползающей из принтера, Констанция почти ощущает коллективный страх, разлитый по кораблю: незримый яд, проникающий сквозь стены.

Позже, в Атласе, на окраине Мумбая, она идет по беговой тропе у основания бежевых небоскребов по сорок-пятьдесят этажей. Проскальзывает мимо женщин в сари, мимо женщин в спортивной одежде, мужчин в шортах. Все они неподвижны. Справа на километр вдоль тропы тянется зеленая стена мангровых зарослей. Что-то тревожит Констанцию, когда она идет меж застывших бегунов, какая-то мелкая шероховатость программы: в людях, или в деревьях, или в атмосфере. Констанция встревоженно прибавляет шагу, проходит через человеческие фигуры, как сквозь призраков, чувствуя кожей ползущий по «Арго» страх, который вот-вот схватит ее сзади за горло.

К тому времени, как она выбирается из Атласа, уже темно. У основания библиотечных колонн горят маленькие светильники, над сводом несутся озаренные луной облака.

Несколько документов порхают туда-сюда, несколько фигур склонились над столами. Белая собачка миссис Флауэрс подбегает к Констанции и садится, виляя хвостом, но самой миссис Флауэрс не видно.

— Сивилла, который час?

Четыре десять затемнения, Констанция.

Она выключает визер и сходит с «шагомера». Папа снова за маминой машинкой, очки на кончике носа, работает при свете маминой лампы. Колпак гермокостюма лежит у него на коленях, словно отрубленная голова исполинского насекомого. Констанция боится, что папа будет ругать ее за то, что она снова допоздна гуляла в Атласе, однако он что-то бормочет себе под нос, думает о чем-то, и Констанция понимает: лучше бы он ее отругал.

В туалет, почистить зубы, расчесать волосы. Констанция уже лезет по стремянке на свою койку, и тут сердце у нее обрывается. Мамы в койке нет. Нет ее и на папиной койке. И в санузле. Мамы вообще нет в каюте.

— Пап?

Он вздрагивает. Мамино одеяло лежит комком. Мама, вставая, всегда складывает его идеальным прямоугольником.

— Где мама?

— Мм? Она ушла… по делу.

Машинка вновь принимается стрекотать, бобина крутится, Констанция ждет, когда она остановится.

— Но как мама вышла за дверь?

Папа складывает края занавески, убирает под иголку, машинка снова стрекочет.

Констанция повторяет вопрос. Вместо ответа папа мамиными ножницами отрезает нитку и говорит:

— Расскажи мне, где была на этот раз, Цукини. Ты наверняка прошла много километров.

— Сивилла правда маму выпустила?

Он встает и подходит к ее койке:

— На вот, прими.

Голос у него спокойный, но глаза бегают. На ладони — три мамины сонные таблетки.

— Зачем?

— Они помогут тебе отдохнуть.

— А три не слишком много?

— Прими их, Констанция, это безопасно. Я закутаю тебя одеялом, как гусеничку в кокон, помнишь? Как мы раньше делали. А утром ты получишь все ответы. Обещаю.

Таблетки растворяются на языке. Отец подтыкает ей одеяло в ногах, снова садится за машинку и продолжает строчить.

Констанция через перила смотрит на мамину койку. На скомканное одеяло.

— Папа, мне страшно.

— Хочешь послушать про Аитона? — Машинка рокочет и затихает. — Сбежав от мельника, Аитон добрел до края света, помнишь? Земля уходила в ледяное море, с неба сыпал снег, вокруг были только черный песок и смерзшиеся водоросли — и ни духа розы на многие дни пути вокруг.

Лампа мигает. Констанция прижимается спиной к стене и силится удержать глаза открытыми. Люди умирают. Сивилла могла выпустить маму из каюты, только если…

— Однако Аитон не терял надежды. Он был заперт в чужом теле, далеко от моря, на самом краю известного мира. Он ходил по берегу, глядя на луну, и вроде бы различил богиню, которая в ночи летела ему на помощь.

В воздухе над койкой Констанция видит лунное мерцание на льдинах, видит, как Аитон-осел оставляет на холодном песке отпечатки копыт. Она пытается сесть, но шея ослабела и не держит голову. По одеялу метет снег. Она поднимает руку, ловя снежинки, но пальцы падают в темноту.

Через два часа в затемнении папа наклоняется через перила и помогает Констанции выбраться из койки. От сонных таблеток она как будто вареная. Папа помогает ей засунуть руки и ноги во что-то вроде сдутого человека — скафандр, который он сшил из биопластовой занавески. В талии скафандр слишком ей широк, и у него нет перчаток — рукава просто зашиты на концах. Констанция такая сонная, что еле может поднять подбородок, когда папа застегивает молнию.

— Пап?

Теперь он прилаживает ей на голову кислородный колпак и закрепляет на вороте скафандра той же липкой лентой, которой подвязывал шланги на ферме. Включает подачу кислорода, и скафандр вокруг Констанции надувается.