Птичий путь

И сказал бы, но вдруг заметил рядом с тоскующей гологрудой девой двух одетых не для пляжа мужчин, которые с ней переговаривались: один представительный, с плакатно-партийным лицом члена Политбюро, второй сухопарый, гибкий, остроглазый. Неизвестно отчего, но сразу подумалось – это они, хотя внешне эти двое напоминали двух отдыхающих самцов, ищущих самку, что на пляжах происходило ежеминутно.

– Мне жаль тебя, Корсаков, – отвлекла Роксана. – Даже после смерти ты не найдешь покоя. А могла бы и тебя поднять, когда убьют. Но ты не присягнул. Поэтому морские волны не примут жертвы. Труп выбросит на камни, где редко бывают люди. Тело твое погрызут дикие лисы, поклюют птицы и поедят черви…

Корсаков слушал ее навязчивый бред, боковым зрением следил за мужчинами и испытывал желание сейчас же, немедленно избавиться сразу от всего – от шефа с Осколом, от полоумной агентессы и этих двух незнакомцев. Точно такое же паническое желание было, когда он пытался избавиться от радиоуправляемого фугаса, который неизвестно когда рванет.

А может, и вовсе не рванет…

Часть монолога Роксаны провалилась в эти чувства и не тронула напряженного слуха.

– С морем я познакомилась, – заключила она с торжественной радостью. – Омыла свою память и вспомнила имя! У каждой Карны есть земное имя, но я забыла его. А меня звали Белой Ящерицей!

– Поздравляю, – буркнул он, сдерживаясь, чтобы не назвать мокрой курицей – так о ней думал в тот миг.

– Теперь хочу взглянуть на землю! – вдохновенно продолжала она. – А потом и на недра. Потому что я богиня земных недр! Ты запомнил мое имя?

– Запомнил…

– Теперь иди, Корсаков, тебя ждут.

– Кто ждет? – чуть невпопад спросил он.

– Та женщина!

Роксана указала на гологрудую и сама пошла в сторону резиденции румынской королевы.

В этот миг Марат случайно встретился взглядом с плакатно-партийным и убедился, что интуиция не подвела – это были они. Видимо, тоже вздумали подкорректировать свои планы и явились сами…

9

Чингиз Алпатов позвонил вечером, когда Смотрящий ехал к себе в загородный дом. И звонок его застал как раз на повороте, где Корсаков взрывал «мерседес» шефа. Вскоре после всяческих следственных действий на обочине появился железный крест с венком – такие стало модно ставить на месте автокатастроф. То ли районные власти расстарались и установили этот памятный знак, то ли бесчисленные и изощренные враги поспешили хоть таким образом похоронить реформатора – в любом случае это не понравилось и водитель получил задание снести крест. Поручение было исполнено следующей же ночью, однако наутро, когда Сторчак поехал на работу, обнаружил его на прежнем месте, причем новенький, только что сваренный из труб и со свежим венком искусственных еловых лап и цветов. Водитель не подозревал об имитации покушения, считал, что им тогда повезло, броня спасла от гибели, и каждый раз потом, проезжая мимо, набожно крестился, однако прекословить шефу не посмел, на его глазах вырвал крест из земли, унес в лес и где-то спрятал. Но вечером там уже стоял другой, причем теперь выше прежнего и, мало того, залитый у основания в свежий бетонный раствор. Как-то сразу стало понятно, что это дело рук многочисленных ненавистников. Тем не менее Смотрящий, поскольку суеверием и мнительностью не страдал, давно привык к угрозам, а к подобным знакам относился с усмешкой, даже начальника охраны не стал напрягать по этому поводу – махнул рукой и перестал замечать, что там, на обочине.

Звонок Хана застал его возле креста.

Не объявлялся Хан, пожалуй, месяца два – с тех пор как вернул Церковеру захваченные танкеры и приехал извиняться. Тогда Сторчак еще не знал о существовании продвинутого психолога, работающего на Оскола, и вообще скептически относился к этой модной профессии, такой бесполезной для России, где более потребны отряды вооруженных бойцов, а уж никак не знатоки тонких человеческих струн. Но старый бизнесмен и тут шел впереди всех, используя новейшие приемы разрешения конфликтов, и, надо сказать, в том преуспел. По крайней мере, эффект тогда Сторчака поначалу изумил: распоясавшийся, дерзкий Чингиз, посмевший окрыситься на него, вновь превратился в робкого молодого специалиста-нефтяника, который даже назывался по-русски, Анатолием, чтобы не резать слух своим громким именем. И зачем-то подчеркивал свое пролетарское происхождение – дескать, со времен монголо-татарского нашествия все поколения его рода были московскими старьевщиками и дворниками.

С повинной Чингиз явился со всеми четырьмя женами и девятью детьми, которые едва влезли в лимузин, без охраны и даже водителя – сам сидел за рулем. Высыпав из машины, жены и дети попа́дали на колени, а среди них была даже старшая дочь – красивая, безголосая, но раскрученная звезда шоу-программ!

Сам Хан снял тюбетейку, подошел и склонил голову:

– Прости, ата! – И глаз не смел поднять. – Во имя Христа и Аллаха прости и не сердись! Я подлый шакал, посмел на тебя худое слово сказать. Будь я трижды проклят! Брось в меня камень!

И все его семейство заголосило хором.