Птица Карлсон

Но Елена Ивановна только улыбается из-за веера, а Малышкин опять хохочет. Они поворачиваются, и Карлсон видит узкую спину Елены Ивановны, ах, Боже мой, что это за спина, и прямо в эту спину он блеет:

— Ах, вы оставили меня! Вы оставили меня, меж тем, я надеялся, что это не так. Грубая жизнь и унылый жизненный опыт говорили мне, что так, а я надеялся, что вы путешествуете по свету и, стуча этим страшным, не помню, как называется, вы в Швейцарии взбираетесь на вершину М-мм…Мо-о-о…, а ваш батюшка аплодирует вам снизу, что вы проплываете над морскими безднами, меж тем вы с моим другом, и отринули меня, и это верно, это правильно, это справедливо. Люди моей комплекции отрывают дверь в благородное собрание, сгибаясь перед самым жалким письмоводителем четырнадцатого класса, люди моего достатка просят вспомоществования в поездах Николаевской железной дороги — и мне-то там самое место. О, горе мне, заглядевшемуся на звёзды с их пылью! Горе вам, персы! Горе вам, римляне, горе вам, неразумные хазары и хазары разумные! Но пуще всего, горе мне. Вот я уплываю прочь, в тоску и неизвестность, будто забытый полярный исследователь, покрытый шубой и льдом, с обледенелым барометром в руках. Уголь в топке кончился… Поделом!

Бедные мои подчинённые, что после отставки ночуют на сенных барках, страдают менее меня, а ведь судьба меня предупреждала, она наклонялась ко мне и шептала в ухо страшные слова. И по сей день я помню её ужасное дыхание, ведь судьба дышит почвой, а почва дышит судьбой. И всяк, кто чувствовал это дыхание, не забудет его никогда. Судьба говорила мне, что нельзя заглядываться на звёзды, что сияют днём и ночью, что повелевают котами, а кто повелевает котами, тот повелевает миром, зачем, зачем, ты, сонный мотылёк, беззаконный Карлсон, хочешь сгореть на этом огне? Но не слушал я судьбу, а только болтал ногами, сидя на ограде второго кладбища инородцев. Поделом!

Но не того заслуживал я! Нет, мои мечты были о том, что, придя в мой сон, вы попрощаетесь со мной иначе. «Вот грудь моя! Где твой кинжал?» — крикнул бы я. И вы вонзили бы свой кинжал в мою впалую грудь, или нет… в мой живот, выгнутый колесом, и я покатился бы спелым помидором к вашим ногам. Но нет, вы предпочли убить меня в безмолвии. Увы, большего я не заслуживаю. Поделом!

Наконец исчезну я, со всем, с чем был — с веточкой укропа в бороде, с рыбьим хвостом подмышкой, с шампуром в зубах. Потому что то, чего вы, Елена Ивановна, не помните, вовсе не существует. Ах, Господи, надо ведь отряхнуться от сора и опилок в эту страшную минуту, чтобы выглядеть хоть чуточку получше…. Ах, нет, поздно. Я исчезаю, как лимбургский сыр, сыр рокфор и сыр пармезан. Впитает меня мать сыра Земля, как каплю дождя. Поделом!

Но в этот момент Карлсон понимает, что кричит это не во сне, а наяву.

Воздух в комнате окрашен серым, будто табачный пепел висит в нём, не опадая. Непонятно, утро это или вечер, а, может, уже наступила осень, и все дни в ней обсыпаны этим пеплом, который не смоет никакой дождь.

Перед ним тает силуэт университетского профессора, и весь он исчезает, только огромный нос ещё остаётся висеть в воздухе.

«Момент», - говорит этот нос, и Карлсон, не вслушиваясь, недоумевает, чем это носу удаётся говорить. «Момент», - повторяет нос, шевеля ноздрями, и Карлсон недоумевает, отчего нужно подождать. Но тут нос произносит, наконец: «Момент всегда сохраняется», и Карлсон видит, что сам нос не сохранился вовсе, а улетел прочь.

И тогда Карлсон решает начать движение.

Так он начинает ворочаться. Надо было перевернуться, а переворачиваться не хотелось, но Карлсон сообразил, что, раз начав двигаться, остановиться уже невозможно.

Карлсон пыхтит, диван скрипит под ним, вскоре раздаётся треск, кажется, это треснула обивка. В бок хозяину ударила какая-то пружина, кольнула и вновь спряталась среди конского волоса и непонятной трухи. Карлсон запутывается в пледе и переживает короткую борьбу, сперва побеждал плед, но Карлсон оборол его, плед свалился на пол и исчез.

Наконец, он поворачивается на бок, а потом встаёт на четвереньки.

Масса ненужных деталей оказывается в поле его зрения, их десятки — бессмысленных и неприятных.

Везде плесень и гниль, всё ужасно, как эта жизнь и эта страна.

И теперь он понимает, что вращение мира вокруг него изменилось.

Пока Карлсон лежал на диване, мир вокруг него вращался с постоянной скоростью, появлялись и исчезали гости и слуги, день сменялся ночью. Но только он стал вращаться сам, гигантский пропеллер, похожий на те, что приделывал Малышкин к своим воздушным шарам, стал двигаться в противоположную сторону. Мир был машиной, и устройство её объяснял ему когда-то длинноносый профессор, да учение не пошло Карлсону впрок. А теперь он постигал движение мира на практике.

«Немец ломает машину, — подумал он. — Это невидаль. Вот поразится Малышкин».

Впрочем, никакого Малышкина уже не было.

Замедление вращения изменило всё: трещали стены.

В окне полыхнуло зарево, совсем не похожее на закат. Карлсон услышал выстрелы и крики, но всё же спустил ноги с дивана.