Птица Карлсон

Карлсон закрывал глаза, и через несколько минут ему стало мерещиться, что машина движется не вперёд, а назад к станции. Этот странный физический обман переносил его в детство, но когда он открывал глаза, то навстречу снова неслась колоннада тёмных стволов. Что-то бормотал Лександр Григорич, и уже казалось, что он говорит по-шведски. Тролли, мумми-тролли, какие-то существа, дикие гуси, несущие героя в никуда. Тихая лень, без мыслей, без ощущений, понемногу охватывала Карлсона.

Кажется, он совсем уже заснул, потому что внезапно почувствовал себя бодрствующим и встревоженным каким-то странным звуком, похожим на завывание ветра в печной трубе. Карлсон прислушался. Издалека, будто из-за польской границы, кто-то стонал и плакал. Этот плач начинался очень низко и жалобно, нарастал непрерывными печальными полутонами, задерживался долго на высокой унылой ноте и вдруг обрывался невыразимо тоскливым рыданием.

- Что это? Волки что ли? - спросил Карлсон.

- А волки, - подтвердил спокойно Лександр Григорич. - Цоперь их в лесу богато. Свадьбы свои играют. Не буйсь! - закончил он. - А може, это и не волк трубит, а волкодлак, - сказал он вдруг.

- Волкодлак?

- Ну да, волкодлак. Бывают, чуешь, такие люди, что умеют волками перекидываться. Вот они и бегают по лесам и трубят. У нас этой погани богацько. Там за разных водяных и лесных чертяках, за видьм и за видьмаков, не знаю, чи тому правда, чи ни. Може, одни бабьи сплетки. А волкодлаки у нас водятся - то правда.

Лександр Григорич повернул к Карлсону тёмное лицо и повторил, понижая голос:

- Это самая истинная правда. Даже у нас в колхозе один раз такое трапилось. Вы ведь знаете Корнейчука? Ивана Корнейчука, что сейчас бухгалтером?

- Знаю. Так что же он? - спросил Карлсон, и в его памяти встала сутуловатая фигура седого старика в древнем, побитом молью шушуне. Или зипуне, - он не помнил точно.

- Он - ничего. А вот его батьки старший брат, этому Корнейчуку, значит, дядька - тот был настоящим вовкулаком. Это все знают, хоть кого хошь спытай. Старики - те его своими глазами видели, потому что застали его ещё человеком. Значит - правда. Да ты лучше послухай, что расскажу.

И Лександр Григорич стал рассказывать Карлсону одно из старых сказаний, которые переходят из века в век и бродят по деревням, племенам и народам, облекаясь порою в самую вероятную быль ближайших лет. Слушая это предание, Карлсон не понимал вполне все слова в полесском говоре. А ведь двадцать лет назад он считал, что хорошо знал этот язык, который выучил, приехав в Минский университет по студенческому обмену. Теперь же швед с печалью понимал, что все полесские слова спутались в его голове.

Итак, у старого Корнейчука, председателя колхоза «Партизанская слава», было два сына: Юрась и Назар. Назар - младший сын - был хлопец, как и все хлопцы; ничего о нём ни особенно хорошего, ни дурного не было слышно. Он поступил в Гродно в учительский институт, да так и пропал. Другое дело - старший, Юрась. Даже старики говорили, что уж на что при Советской власти народ был красивее, удалее и крепче, чем теперь, а такого ловкого и веселого хлопца, как Юрась, даже они на своем веку не припомнят. Выйдет народ на работу - Юрась впереди всех. Первым придёт в поле, последним уйдёт. Косит, пашет, боронит, рубит, пилит так, что троим за ним не угнаться. Зимой, на Новый год, с помощью бензопилы он выделывал изо льда такие фигуры, что дивились даже заезжие городские гости. Когда наступала пора сбора бульбы, то, бывало, он, не покидая поля и позволяя себе подремать только на сиденье комбайна, встречал четыре зари - такой был жадный на работу.

Вечером, глядишь, он первый смеется и балагурит до самого утра. В колхозном клубе полвека ставили одну и ту же пьесу о герое-партизане. Этот партизан погибал от руки врага, так и не выдав своих товарищей. Сменялись поколения, партизан на сцене старел, усы у него седели, а потом, новый комбайнёр или тракторист становился партизаном, и всё оттого, что человек смертен, а подвиг вечен. Юрась и был одно время этим партизаном. Все плакали, когда он со сцены завещал всем присутствующим биться до конца, потому что на красном знамени партизан есть капля и его крови. Девчата к нему льнули, как мухи к мёду, и - что греха таить - не одна из них потом, в первую брачную ночь, побитая мужем, плакалась на Юрасеву красоту и заманчивую сладкую речь. Словом - не хлопец был, а орёл. Умел он и в беседе со стариками сказать умное слово - почтительно и кстати. И в Доме культуры пел по праздникам, и с начальством знал, как обращаться. А в нашу пору ведь известно, какое начальство. У начальства-то разговоры короткие: «Правда твоя, человиче, правда, а не хочешь платить - так снимай штанцы и нагинайся».