Птица Мамыра

А ещё была просто жизнь. Жизнь, вне школы почти полностью посвящённая Димке. Мама не то чтобы не препятствовала, а и сама выпроваживала Таю, как только он своим ободранным ботинком начинал колотить в их дверь. Таина родительница вместе с Прекрасной Казашкой возлагали большие надежды на то, что дочкино хорошее поведение, отличная учёба и другие положительные качества в конце концов привьются её младшему товарищу. Как БЦЖ. Ведь если постоянно воздействовать на сознание, пускай и в микродозах, то должно же когда-нибудь…

Димка был на класс моложе и учился в другой школе, поэтому хотя бы в учебное время «вакцинация» не производилась. А во внеучебное её хватало с лихвой.

Дружить с Димкой Мятликом было очень интересно, несмотря на его сопливый возраст; убивало то, что всегда приходилось быть начеку.

Во-первых, Димка обычно сначала делал, а потом думал, а во-вторых, от первоначально задуманного его ничем нельзя было отвлечь: то, что наметил, старался осуществить любой ценой. И начхать ему было, как это воспримут окружающие.

В-третьих, он ни с кем не боялся вступать в противоборство. Легко! Не имели значения ни возраст, ни серьёзность намерений, ни количество врагов. Он запросто был готов ввязаться в войну с целым миром, если посчитал бы это необходимым.

Димка был ангельски красив. Буйный, нестриженый стог блестящих, цвета соломы волос причудливо вспархивал над ним как бы независимо от хозяина, когда тот активно тряс или мотал головой. Под пшеничной чёлкой горели – иначе не скажешь – до оторопи синие глаза. Густо-синие. Горькие – как раз и навсегда определила для себя Тая. Потому что точь-в-точь такого цвета росла горечавка в палисаднике их старого дома. А бабушка называла этот цветок по-старому – горчанкой…

Тонкий прямой нос. Приметная, чуть отогнутая, как лепесток, нижняя губа и густющие, длинные, пушистые ресницы. Димка их ненавидел.

Прекрасную Казашку частенько навещали постаревшие служительницы театральной богемы: бывшие балерины, актрисы местного театра на возрастных ролях, концертмейстерша, совсем старенькая регентша церковного хора… Ну и конечно, они сюси-пусили, тискали маленького Димку до тех пор, пока он каким-то внутренним чутьём не научился предугадывать эти визиты и сматываться из дома задолго до появления гостей.

Один раз, когда учился в третьем классе, не успел. Богемная банда ввалилась в квартиру неожиданно, без предупреждения, решив продолжить у них с бабушкой празднование чьего-то юбилея. Вместе с охами-чмоками дом немедленно наполнился запахом щекочущих нос духов, сухим стрекозиным потрескиванием кружевных митенок, звяканьем тяжёлых старинных колец о фарфоровые чашки, раскрашенные сине-золотой сеткой.

Димка затаился до поры в своей норке. Поняв, что нежданные гостьи уселись надолго, постарался просочиться через проходную комнату, где изрядно разогретые артистические бабки чокались крохотными рюмочками с вишнёвой наливкой.

Опля!.. Первая же от двери стремительно повернулась и ловко схватила его, втолкнув в общий круг, к журнальному столику, на котором было накрыто угощение. Цепкие старческие пальцы надёжно притянули к телу его локти, лишив возможности сопротивляться. Все повскакивали с мест, обнимали, вертели его, ерошили волосы… Одна, самая противная, с губами, похожими на крошечный смятый обрезочек алого шёлка, упёрлась ледяным пергаментным пальцем с острющим ногтем в мальчишеский подбородок и принялась поворачивать лицо туда-сюда. Ах, какие ресницы!

– Это же Ке-ру-би-но, – запела она, – вы-ли-тый Керубино…

Димка не знал, кто такой Керубино, ему послышалось что-то вроде херувима, и это было последнее, что он смог терпеть. Тяпнуть зубами пергаментный палец помешало отвращение к сморщенной лягушачьей лапке, но вывернуться из старушечьих объятий он всё-таки смог и, за секунду управившись с замком, уже барабанил тапком в Таину дверь, повернувшись к ней спиной. Тая этот отчаянный стук знала – нельзя медлить ни минуты – и поспешно распахнула дверь.

Мамы дома не было; Димка, роняя тапки, проскакал в Таину комнату и рухнул за её старенький письменный стол, отданный им забесплатно школьным завхозом. Точно зная, что и где находится в небогатом её хозяйстве, с треском выдвинул верхний ящик, выхватил ножницы и, пошарив рукой у дальней стенки ящика, карманное зеркальце, чуть больше спичечного коробка.

Шипя как змей, оттопырив нижнюю губу, он, положив зеркальце на стол и низко склонившись над ним, принялся состригать ресницы. Замерев у двери, Тая боялась пошевелиться и тупо смотрела, как палец с обгрызенным ногтем нажимает на верхнее веко, и лезвия поддевают краешки опасным концом, почти царапая щёку, и остро щёлкают, и сжатые зубы цедят воздух…

Обкорнал он их варварски, жуткими зубцами. Почти под корень обрезав посередине, не смог до конца состричь в углах. Пробовал уговорить Таю закончить процедуру, но не уговорил…

С обстриженными ресницами физиономия приобрела какое-то разбойничье выражение; глаза утянулись внутрь, ярче засияли зрачки, выступили пшеничные брови, раньше совсем незаметные.