Птица в клетке

Отец расстроился не на шутку; я решил закруглиться и больше не поднимать эту тему. Но, уже вернувшись в кровать и услышав родительские голоса, я прижался ухом к двери, чтобы подслушать, о чем беседуют отец с матерью. Маму беспокоило, что отец ведет со мной такие дискуссии, ведь в школе учеников спрашивали, о чем говорят у них в семьях. Она сказала: вопрос могут задать так, что он меня даже не насторожит, а я слишком мал и наивен, чтобы вовремя прикусить язык.

– Кругом полно тех, кого нужно опасаться, – отвечал папа. – Я не собираюсь опасаться родного сына!

– И все же остерегись. Пообещай мне больше не затевать такие споры.

– Росвита, заниматься воспитанием сына – это мой долг.

– А ты подумал, какие у мальчика будут неприятности, если он усвоит твои взгляды?

Отец признал, что порой забывается и начинает думать, что ведет спор не со мной, а «с ними». И добавил, что язык – это нечто более личное, чем зубная щетка, и распознать чужой язык в письме или в разговоре ему не составляет труда, но, слыша «их» язык из детских уст, он не испытывает ничего, кроме отвращения.

III

Девятнадцатого апреля, накануне дня рождения Адольфа Гитлера, меня заведенным порядком приняли в Юнгфольк – младшее звено Гитлерюгенда. Это был обязательный ритуал, согласия родителей никто не спрашивал. Пытаясь приободрить отца, мама говорила, что братьев у меня нет, что я становлюсь чересчур домашним ребенком и что мне пойдут только на пользу мероприятия на свежем воздухе и общение со сверстниками. Она указывала, что даже в католических подростковых группах сейчас учат обращению с оружием и стрельбе на меткость, а потому не следует думать, будто вернулась Первая мировая и меня отправляют под Верден[19]. Маме – это было видно по лицу, – вопреки ее убеждениям, нравилось, как я выгляжу в военной форме. Она поправляла на мне коричневую рубашку, завязывала галстук, а потом дергала меня за уши. Отец, считай, даже не отрывался от кофе, чтобы засвидетельствовать мое присутствие, а мне в голову лезло: уходи я на войну за окончание всех войн, он, видимо, проявил бы такое же безразличие.

В то лето нам, юнгфольковцам, дали первое ответственное поручение: сжигать собранные в разных районах города книги, в которых содержались признаки упадочничества или извращений. Весь месяц стояла жара, по ночам невозможно было спать даже под тонким покрывалом, а когда горели костры, становилось просто невыносимо. В обязанности нашего младшего отряда входило подносить книги мальчикам-подросткам из Гитлерюгенда, которым доверили почетное право отправлять печатную продукцию в огонь. Мы им завидовали, потому как они выполняли самую интересную часть работы, но, если кто-нибудь из нас отваживался – из интереса – собственноручно бросить книжку в костер, ему тут же давали по рукам.

Вокруг костров очень скоро накалялся воздух, отчего к горлу подступало удушье. Клубами валил черный дым с запахом горелой типографской краски. Книги противились сожжению: в них с оглушительным треском что-то взрывалось и стреляло раскаленным крошевом, угрожая нашим глазам и одежде. Установленный порядок продержался недолго. Вскоре отправка книжек в огонь сделалась обязанностью изгоев. Сколько тревог и страданий выпало на мою долю, когда я своими тонкими ручонками вынужден был запускать один том за другим как можно дальше в пекло. Мое внимание привлекло одно имя: Зигмунд Фрейд. Оно попадалось мне на полках нашей домашней библиотеки. За ним последовали Пауль Неттль[20]

, Генрих Гейне и Роберт Музиль[21], а также один из моих учебников истории – как видно, устаревший. По неосторожности я его выронил, и он упал к моим ногам. Пламя не знало удержу: этот учебник быстро задымил и скукожился, страницы, кувыркаясь, разлетелись по воздуху в последней попытке спастись, а под конец полыхнули и рассыпались в прах.

Дома я увидел бреши на книжных полках, отчего меня охватила какая-то смутная неловкость, будто рояльные клавиши после сильного нажатия запали и больше не поднимались. Кое-где книги костяшками домино повалились набок, словно хотели замаскировать исчезновение других. Мама, с трудом втащив наверх бельевую корзину, с мученическим видом спускалась за очередным грузом и при виде меня вздрогнула. Я подумал, она испугалась моего закопченного до черноты лица, но, бросившись ей помочь, был поражен: в корзине громоздились книги. Запинаясь, мама стала объяснять, что это… мм… просто в запас: вдруг зимой у нас кончится растопка для каминов… не пускать же книги почем зря в огонь по такой жаре. Я онемел. В голове крутилась одна мысль: неужели мать не понимает, какие беды может навлечь на нашу семью? Мне было велено разуться и принять ванну.