Птица-жар и проклятый волк

Тут они ещё и свернули, а эту улицу он уже признал. У избы с коньком на охлупне жил пёс, который непременно выбегал с лаем, привязывался, и скоро все окрестные псы узнавали, что к торгу волка везут. Телега прыгает на дороге, мощённой деревом, клетка трясётся, улица звенит пёсьими голосами, а волку нужно смирно лежать и терпеть. Это Радим может прикрикнуть на псов, а то и хлестнуть, а волку и зубы скалить нельзя, не то скажут, дикой, да забоятся, что кого-то порвёт, да велят уезжать. Радим за это проучит…

Неужто Радима больше не будет на свете?..

Вот и знакомый пёс. Завид помнил его ещё молодым, злым, он до самой корчмы бежал и не отвязывался, а теперь постарел, обленился. Морда поседела, серая шерсть, прежде гладкая, потускнела, вылезла клоками. Пёс брехнул раз, другой, вышел за ними на середину дороги и стоял, глядя вслед. Завид всё оглядывался. Пёс дождался, когда из других дворов ему ответят лаем, и, сочтя свою работу сделанной, ушёл, помахивая хвостом.

— Экий ты неторопливый, — сказал Первуша. — Нам бы уже быть в корчме! Ну, шагай веселее.

Завид послушно кивнул и ускорил шаг. Идёт, а сам думает, отыскали ли уже Радима. А если и вовсе не сыщут? Нехорошо…

Шумно у корчмы, хотя и ранний час. Мужики глядят в небо, спорят. Видно, ехали торговать, а дороги развезло, сидеть им теперь в Белополье, ждать, пока просохнет. Завид по привычке сразу приметил тех, кто богаче одет да кто с мошной на поясе, а после припомнил: ведь он не волк, ему перед ними не плясать.

Первуша улыбнулся, проследив его взгляд, и подмигнул. Видно, понял по-своему.

Вошли в дом. Там уже собрался люд, гомонили, ели, пили. Ясно, стольный град. К Невзору в корчму только по вечерам сходились, а тут уже с утра хватало гостей — кто сидел за столом, кто стоя вёл разговоры. Встали на дороге, не пройти.

— Эх, раздайся, грязь, навоз ползёт! — весело сказал Первуша, раскинув руки. Хлопнул кого-то по плечу. Мужики обернулись, заулыбались.

— Никак Первуша! — говорили они, уступая дорогу. — Давно не видались, хоть бы плюнул к нам! Ишь, пообносился, оголел. Рубаха-то — латка на латке!

Первуша отшучивается, с каждым хоть словом перебрасывается. Завид за ним бредёт, голову в плечи втянув. Никто его будто не замечает, один только рыжий корчмарь, сложив руки на груди, хмуро глядит.

А Завид-то его помнит, не раз видались. Всё помнит: и утоптанный, чисто выметенный пол, и белые вышитые скатерти и занавески, и запахи доброго варева. Над окнами и дверью всегда здесь висят сухая полынь да репейник, отгоняют нечистую силу да злых людей. В печи нынче пироги сидят. Как мороз на дворе, так в целом свете места лучше нет, чем тёплый угол у этой печи, если волку удача и в хлев гонят не сразу, как гости натешатся. Сколько он корок да жирных объедков подобрал с этого пола…

Теперь и дышать боится. Всё ему кажется, прикрикнут: волк, волк за людьми в дом прошмыгнул! Бейте, гоните волка! Всё кажется, признают, не зря же корчмарь глядит всё суровее. В хлеву ему место, в клетке да на цепи, а он, будто человек, сюда войти осмелился…

Уж прячется за Первушей, пригибается, глаза отводит, а всё ж таки неладно вышло. Подошёл к ним корчмарь, да и говорит:

— Шли бы вы подобру-поздорову. Завсегда ты как заглянешь, так и жди беды.

— Ты меня за руку ловил? — недобро ответил Первуша. — Вот и не бесчести. Человека я искал, оттого и заглянул.

— Что ж, отыскал человека? Снаружи толкуйте.

Первуша кивнул одному, вышли. Завид его признал: сюда вместе ехали, только он на другой телеге сидел. Мужик низкорослый, рябой, прыщеватый, на лбу глубоко морщины прорезаны. Его так и кликали — Морщок.

— Ну, где бывал, что узнал? — негромко спросил Первуша, когда отошли к сараям.

— Да вот, лён везут, — так же тихо ответил Морщок, кивая на телеги. — Есть один, сам заносчивый, мошна тугая, да трясти не спешит.

— Это который? Не тот ли, в кафтане с золочёными пуговицами?

— Он.

— Сам не трясёт, так мы ему подсобим, — сказал Первуша и тут же добавил погромче: — А я говорю, шапку надобно шить с атласною подкладкой! Что это ты споришь со мной? Я от умных людей слыхал.

Морщок будто бы сразу понял, что от него требуется, и возразил, подбоченясь:

— Нешто они знают! С меховым околышем — вот это будет хорошо.

— Оно бы и хорошо, — тоже уперев руку в бок, сказал Первуша, — да только никуда не годится! Вот уж я посмеюсь над тобой, когда ты с этакою шапкой за кладом явишься. Должно, и кладовик посмеётся. Говорю, делай по-моему, или не видать тебе добра!

— Да что ж ты упёртый такой! — Морщок, горячась, притопнул ногой. — Я про эту подкладку и слыхом не слыхивал. Должно, обманули тебя.

Заспорили, шум подняли — мужики с другого конца двора на них оглядываться стали да прислушиваться. Первуша, заметив это, сказал с жаром:

— А вот люди тебе подтвердят. Ежели не от меня одного услышишь, так поверишь?

— Об чём у вас спор-то вышел? — полюбопытствовал тот из мужиков, что носил кафтан с золочёными пуговицами.