Птицы войны

Хильда поспешно достала из своего портфельчика бумаги — записи разговоров, план аэродрома, вырезки из шведских газет. Нужно было доказать, что она провела серьезное расследование и объективно рассмотрела проблему.

Тесемки как назло не поддавались, Хильда дернула со всей силы, и плотно набитая картонная папка разорвалась по шву — бумаги вывалились на пол, разлетелись по кабинету. Саволайнен и Линд бросились собирать упавшие листки. Хильда едва сдерживала слезы.

— Все шведские газеты отказались заниматься нашим делом! Но вы, вы можете дать этот материал… Вот, я все записала! Здесь фотографии… рассказы людей… Один из инженеров вел дневник, жена обещала, что передаст его мне, если я договорюсь о публикации…

Повисла пауза. Ярвинен тяжело поднялся из-за стола, подошел к Хильде, взял ее за плечи своими большими жилистыми ручищами.

— Ты смелая девочка, Хильда. И хорошая журналистка. Но мы не будем заниматься этой темой. Я говорил с нашим министром печати, звонил в Москву. Они не хотят обнародовать эту информацию… Прости.

Хильда, запрокинув голову, сквозь пелену слез смотрела на «дядюшку Ярвинена», как называли его машинистки.

— Но ведь это люди! Восемь человек экипажа… И среди них мой брат. Что с ними стало? Я должна узнать правду…

Ярвинен тихонько сжал ее плечо, отвернулся. Линд сочувственно шмыгнул своим утиным носом.

— Хильда, слезами горю не поможешь. Давай рассуждать спокойно. Стокгольм никогда не признает, что занимался разведывательной деятельностью для американцев. Если самолет захватили русские — заставили сесть на своем аэродроме, — возможно, экипаж предложат обменять…

— Такие случаи были, — оживился Саволайнен. — Мы можем сделать запрос через МИД…

— Не можем! — оборвал его Ярвинен. — И не будем касаться этой темы!

Он резко повернулся к Хильде.

— Ты понимаешь, какие силы тут замешаны? На носу открытие Олимпиады, никому не нужен международный скандал! Дипломаты обменяются нотами, родным выплатят пенсии. А потом, лет через семьдесят, может быть, правда всплывет…

Хильда проглотила слезы, собрала, сунула папку с документами в портфельчик. Она чувствовала себя униженной, и в сердце поднималась злость — на Ярвинена, на молчащего Матиаса, на все правительства и государства мира.

— Ваше дело! — она встряхнула волосами и вздернула свой круглый, крепкий подбородок. — Я знаю, за такой материал ухватятся в любой редакции! Это будет сенсация! А вы еще пожалеете, что оказались банальными трусами.

Чеканя шаг квадратными каблуками туфель, Хильда вышла в коридор. Слезы снова подступили к глазам, и она шагала, не видя ничего вокруг, заставляя себя не разреветься на глазах у всей редакции.

Матиас догнал ее уже на лестнице. В руках он держал пиджак и летнюю шляпу.

— Постой… Скажи, сколько редакций ты уже обошла?

У Хильды задрожали губы.

— Десять… В Стокгольме. Я думала, что здесь…

Саволайнен смотрел отстраненно, не пытаясь ее утешить или подбодрить, —  и это заставило Хильду собраться.

— …Что здесь кому-то интересно независимое расследование! Но, оказывается, редактор коммунистической газеты такой же засранец и приспособленец, как издатель дешевого рекламного листка!

— Ярвинен хороший человек. Но он не хочет неприятностей.

— Зачем ты вызвал меня? Я бросила маму, примчалась…

Вместе они вышли на улицу. Саволайнен надел пиджак.

— Вот что, Хильда, оставайся в Хельсинки. Будет много работы — Олимпиада, политика. Приедет советская команда. Они захотят показать себя в лучшем свете.

В его голосе послышалась странная неопределенность, из-за которой Хильда обернулась и вопросительно заглянула ему в лицо.

— Ты хочешь сказать?..

— Просто оставайся. Я знаю, надежда есть всегда. — Приподняв обшлаг пиджака, Матиас посмотрел на часы. — Пойдем, пообедаем в ресторанчике на Эспланаде.  Я познакомлю тебя с женой. Она будет рада.

— Ты так уверен? — со злой насмешкой спросила Хильда.

— Да, уверен.

Саволайнен взял у Хильды портфель и аккуратно защелкнул замок.

* * *

Бульвар, ведущий от центра города к порту, в солнечный день чем-то напоминает Париж. На скамейках старики играют в шахматы, гуляют женщины с колясками, играют дети. Вот прошел пожилой господин со старомодной тростью, приподнял шляпу навстречу дородной даме с терьером на поводке. Кажется, в Хельсинки все знакомы друг с другом, и это дает ощущение общей семьи, но вместе с тем немного огорчает юную Айно, продавщицу тканей в Ателье мод на бульваре Эспланада.

Сквозь стекло витрины, на котором черной и синей краской отпечатана реклама ателье, пухленькая, белокожая Айно наблюдает за прохожими и думает о том, что ее родной город, в сущности, большая деревня, провинциальный угол Европы, куда слишком поздно доходят и модные выкройки, и голливудские фильмы, и парижские манеры.

Айно темноволосая, с чуть раскосыми черными глазами, в ней течет лапландская северная кровь. В свободную минуту Айно вечно торчит у окна и глазеет на публику, мечтая бог знает о чем — о тропических странах, жгучих танцах под кастаньеты, о больших кабриолетах, сверкающих лаком, или огнях ночного Нью-Йорка.