Публицистика

В третьей строфе появляется образ лирического героини, не только одарившей поэта страданием, но и создавшей — как ему кажется — мир для него, на который в середине пятой строфы герой смотрит заплаканными глазами сквозь оконные стекла:

Не было вас — и не было сумерек,Не горбился вечерИ не качалась ночь.Сквозь окноНа улицы, разговаривающие шумом рек,Выплыл глазами, оплывшими как свечи.

Затем поэт констатирует течение времени: новое утро, минуты, часы, октябрь, новая зима:

Вечер-швейцарВ голубой ливрее — подавал ПетербургуОгненное пальто зари.Почему у одних глаза швыряютсяЗвездной пургой,

А у других не орут даже какавтомобильные фонари?И снова голые локтиЭтого, этого и того домаВ октябре зябли,И снова октябрь полировал льдомАсфальтов серые ногти,И снова уплывали часы, как корабли.

Кажущееся безумие героя — отстраненно и ясно. Здесь впервые мелькает мысль о никчемности любимой, в глазах которой нет ни звездной пурги, ни даже искусственного света электричества. Поняв это, пережив осень и зиму, весной поэт оживает:

Не было вас, и все-такиСтал день, вытекли сумерки,Сгорбился вечер и закачалась ночь —Потому что: время перебирало четки,Дымилось весной,

И солнце мякоть снега грызло золотой киркой.

(Только не подумайте, что последние две строки рифмуются. Дательный падеж «кирки» имеет прямое отношение к «сумеркам», а тот же падеж «весны» рифмуется со словом «ночь»). Итак, поэт оживает, но лишь для того, что бы вновь, заразившись прекрасным и жутким чувством, выглядеть в глазах белолицей, но равнодушной и не умеющей полюбить — жалким паяцем:

Никнуть кривымиГубами клоунаК лицу, белее чем сливки.Спутанной гривойВолн новой любви разливТопит маяками зажженные луны.

Как это тонко — «маяками зажженные луны»!

Расчесывая всезнающую голову, поэт рассматривает расширение собственных зрачков в отражении опасной бритвы:

Открою у ладони синий желоб —Прольется кипяток,

Вольется лёд…

* * *

С начала 20-х Мариенгоф работает с неправильной рифмой, как человек, наделенный абсолютным слухом:

Утихни, друг.Прохладен чай в стакане.Осыпалась заря, как августовский тополь.Сегодня гребень в волосах,что распоясанные кони,А завтра седина — что снеговая пыль.Безлюбье и любовь истлели в очаге.Лети по ветру, стихотворный пепел!Я голову крылом балтийской чайкиНа острые колени положу тебе.

Что же касается содержания этих математически выверенных строф, то можно стоит отметить, что вскоре лирическая героиня из стихов великолепного Мариенгофа исчезнет напрочь. «Звездную пургу» он увидел в другом.

Позже, в «Записках сорокалетнего человека» Мариенгоф напишет: «Не пускайте себе в душу животное. Это я о женщине».

Женщина для него понятие негативное.

Все женщины одинаковы. Все они лживы, капризны и порочны. Неверность подругам декларируется Мариенгофом как достоинство. В зрелых стихах его не найти ни чувственной дрожи, ни смутного ожидания, ни нежных признаний.

Страсть к женщине — это скучно, да и о чем вообще может идти речь, если рядом друзья поэты, и верность принадлежит им, а страсть — Поэзии.

Мариенгоф, как никто из его собратьев по перу тяготеет к традициям романтизма. В описании шальных дружеских пирушек и в воспевании заветов мужской дружбы, Мариенгоф — прямой потомок Языкова.

Удел дев — именно так в традициях романтизма Мариенгоф называет своих подруг, — сопровождать дружеские собрания, внимать, по возможности не разговаривать.

Мариенгоф ницшеанствует:

Люди, слушайте клятву, что речет язык:Отныне и вовеки не склонюНад женщиной мудрого лбаИбо:Это самая скучная из прочитанных мною книг.

Зато с какой любовью Мариенгоф рисует портреты имажинистов, сколько блеска и точности в этих строках: