Пучина

По перекресткам бродили шайки головорезов; они со злобой вглядывались друг в друга, пригибались к земле, изменяли походку, стараясь, чтобы их не узнали. Некоторые бандиты ощупывали левый рукав шедшего рядом человека - у "своих" он был засучен до локтя; но никто не знал точно, кто идет рядом и кого он преследует; бандиты шли, ни о чем не спрашивая и не признавая друг друга. Дождь прекратился, истерзанные трупы исчезли, но равнодушная заря все еще мешкала положить конец кошмарной ночи. Когда убийцы уже расходились по домам, один из них обернулся к соседу и осветил его огнем сигары.

- Вакарес?

- Он самый.

И, услышав гнусавый голос Кабана, бандит сильным ударом мачете рассек его скуластое лицо.

Теперь Кабан уверяет меня, что это сам Фунес исполосовал ему щеку, намереваясь убить его. Но в Сан-Фернандо Вакарес не осмеливался назвать имя обидчика; он боялся мести полковника и поэтому распространял легенду, будто бы получил рану в бою, отчаянно сражаясь в темноте с десятью противниками.

И, если бы ты видел, как низко пали жители Сан-Фернандо, они рассыпались в похвалах деспоту и его пособникам, чтобы спасти свою жалкую шкуру! Восторженные похвалы, приветствия, заискивающая лесть! Доносы, как растения-паразиты, оплетали живых и мертвых, клевета и слухи распространялись, как чума. Пережившие катастрофу не имели права жаловаться и даже вспоминать о ней: иначе они могли умолкнуть навсегда. Каждый превратился в шпиона, за каждой щелью и замочной скважиной, скрывались глаза и уши. Никто не мог покинуть поселка, справиться о пропавшем родственнике, узнать адрес земляка; на того, кто осмеливался это сделать, доносили, как на предателя, а затем заживо закапывали по грудь в раскаленный песок, заставив сначала вырыть для себя яму: солнце обугливало его кожу, а коршуны выклевывали ему глаза.

Но зверствовали не только в поселке; по лесам, рекам и просекам разлилась, нарастая, волна террора, грабежей, истребления. Каждый убивал кого ему вздумается, пока не убивали его самого; каждый прикрывал свои преступления, ссылаясь на приказы тирана, а тот все одобрял, а затем отделывался от своих сообщников, отдавая их на растерзание друг другу.

Слух о том, что Пулидо наживался на покупке каучука, - наглая ложь. Гомеро хорошо знают, что растительное золото никого не обогащает. Лесные самодержцы имеют на своем счету лишь долги пеонов, которые никогда не выплачиваются или выплачиваются за счет чужой жизни, - долги вымирающих индейцев, долги ворующих грузы плотовщиков. Рабство в этих краях стало пожизненным и для рабов и для хозяев: как те, так и другие обречены здесь на смерть. Неумолимый рок преследует всех, кто разрабатывает зеленые недра. Сельва уничтожает их, сельва приковывает к себе, сельва влечет и пожирает их. Те, кому удается спастись, продолжают оставаться душевно и телесно околдованными ею даже в городах. Унылые, одряхлевшие, разочарованные, они охвачены одним желанием во что бы то ни стало возвратиться в сельву, хотя им заранее известно, что там их ждет гибель. А те, кто не повинуется зову сельвы, неминуемо впадают в нищету, становятся жертвами неведомых недугов, их сражает малярия, они превращаются в "больничное мясо", подставляют себя под скальпель, который кромсает их тело, словно в расплату за святотатство, совершенное ими над людьми и деревьями.

А какова дальнейшая судьба каучеро в Сан-Фернандо? Страшно даже подумать о ней! Они застыли от ужаса, когда кончился первый акт трагедии; но тиран, которого они поставили над собой, уже обрел силу, получил имя. Ему дали отведать крови, и он жаждет крови. Подавай ему губернаторство! Он убивал как предприниматель, как гомеро, стремясь убрать конкурентов, но у него еще остались соперники в сирингалях и бараках; он решил истребить их всех и теперь продолжает убивать своих же сообщников.

Логика торжествует!

Да здравствует логика!

Физические страдания и душевные невзгоды заключили союз против меня в дремотной истоме этих порочных дней. Причина моей подавленности, моего разочарования - в истощении физических сил, выпитых поцелуями Сораиды. Как иссякает масло в светильнике, поглощенное огнем, так эта ненасытная волчица окислила своим ядовитым дыханием металл моей мужской силы.

Я ненавижу и презираю ее за то, что она продажна, за то, что действует на меня возбуждающе, за деспотизм ее тела, за ее грудь, познавшую ужас трагедии. Сейчас, как никогда, я мечтаю об идеальной, чистой женщине, чьи объятия принесли бы умиротворение моей мятущейся душе, свежесть моему пылкому чувству, забвение страстям и порокам. Теперь, как никогда, я тоскую по тому, что я не умел ценить в стольких чистых душой девушках, которые украдкой смотрели на меня, лелея мысль в тайниках своего целомудрия принести мне счастье!