Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

В девять часов утра 30 декабря все приглашенные и члены суда собрались в Кремлевском дворце[1032], и заседание было открыто чтением манифеста. За манифестом должно было начаться чтение следственного дела, а как при этом «могли быть рассуждения, подлежащие тайности», то генерал-прокурор предложил подписать определение, чтобы «все дело и происходимые рассуждения содержать в высочайшем секрете». Затем был предложен вопрос: приводить ли в собрание для проверки допросов Пугачева и его сообщников? Присутствующие постановили: «Пугачева завтрашнего дня представить пред собрание, а чтобы не произвести в народе излишних разговоров, то привезти его в Кремль в особую комнату, близкую от присутствия, до рассвета, где и пробыть ему весь день и отвезти обратно вечером». Сообщников же его решено было не приводить в присутствие, а проверить их показания в местах заключения, для чего и назначить особую комиссию из сенатора М.Я. Маслова, Новоспасского архимандрита Иоанна и генерал-поручика Мартынова. Составление сентенции поручено И.И. Козлову, Д.В. Волкову и П.С. Потемкину, а сделать «выметку из законов до сей материи принадлежащих» возложено на вице-президента Юстиц-коллегии Колошина. Первое заседание продолжалось до двух часов дня и затем решено собраться на следующий день в девять часов утра[1033].

Заседание 31 декабря было открыто чтением журнала предыдущего собрания, а затем суд слушал донесение комиссии, заявившей, что все обвиняемые объявили, что к допросам, кроме показанного, ничего прибавить не могут. «А потом, – доносил князь Вяземский[1034]

, – по совету моему, Павел Сергеевич Потемкин выходил из собрания, чтобы осмотреть злодея, в каком он состоянии, и приказать привести в ближайшую комнату и там обождать, дабы по его робкому характеру впущением вдруг в собрание не сделалось ему припадка».

Через четверть часа после того Пугачев был введен в комнату присутствия и пал на колени.

Князь А.А. Вяземский обратился тогда к подсудимому с следующими вопросами:

1) Ты ли Зимовейской станицы беглый донской казак Емельян Иванов, сын Пугачев?

2) Ты ли, по побеге с Дона, шатаясь по разным местам, был на Яике и сначала подговаривал яицких казаков к побегу на Кубань, потом назвал себя покойным государем Петром Федоровичем?

3) Ты ли содержался в Казани в остроге?

4) Ты ли, уйдя из Казани, принял публично имя покойного императора Петра III, собрал шайку подобных злодеев и с оной осаждал Оренбург, выжег Казань и делал разные государству разорения, сражался с верными ее императорского величества войсками и, наконец, артелью твоей связан и отдан правосудию ее императорского величества, так как в допросе твоем обо всем обстоятельно от тебя показано?

5) Не имеешь ли сверх показанного тобой еще чего объявить?

Пугачев отвечал на все утвердительно и прибавил, что сверх показанного в допросах ничего объявить не может[1035].

– Имеешь ли, – спросил князь Вяземский, – чистосердечное раскаяние во всех содеянных тобой преступлениях?

– Каюсь Богу, – проговорил Пугачев, – всемилостивейшей государыне и всему роду христианскому.

По выводе самозванца из присутствия началось чтение подходящих статей закона и определение наказание виновным. В конце заседания члены Синода объявили, что, вообще соглашаясь с определением суда о степени наказания каждого из подсудимых, они, как лица духовные, «сентенции» подписать не могут.

Через несколько дней приговор был составлен и отправлен на утверждение в Петербург с Д.В. Волковым. «Прискорбно будет, – писал при этом князь Вяземский, – императрице, щедролюбивой и милосердой самодержице читать казни, злодеям предписанные, и, рассуждая по единому человечеству, сокрушается сердце вашего величества. Но как за содеянные преступления казнь злодеям неизбежна, то старались мы елико возможно подражать беспримерному монаршему человеколюбию. Что же в сентенции упоминается о наложнице злодея Пугачева, то сие внести рассуждение потому, что вся публика о ней известна, а для сего и не можно оставить в молчании».