Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь

Анна-Мария долго не могла понять, что за куча мелкого барахла оказалась у нее перед глазами. Пуговицы, брошка, заколки, пластмассовый браслет, пряжка от туфель в виде цветка… Стоп! Она по очереди подносила вещицы к глазам. Да это же ЕЕ заколки, ЕЕ пряжка, ЕЕ браслет. Сколько же им лет! Она надела на руку смешной пластмассовый ободок. Ну конечно, она оставила это незатейливое украшение много лет назад в ванной, когда ночевала у Адки…

– Послушай, Ларион, ты что – ненормальный? Может быть, ты маньяк? – Она перебирала мелочи, узнавая их и не веря собственным глазам.

– А вот еще… – сказал он и протянул ей потрепанный блокнот. – Возьми. Я хочу, чтобы ты знала…

Анна-Мария взяла блокнот.

Купаться расхотелось. Несмотря на то что слова и поведение Ларика она не могла воспринимать всерьез, ее все же мучило любопытство. Она направилась в свой номер, устроилась на балконе в широком шезлонге и принялась читать.

Конечно же, это был его дневник. Анна-Мария посмотрела на дату. Все понятно, он начал его вести в четырнадцать лет. Записи были не частными. Иногда между первой и следующей лежал временной отрезок в полгода, а то и в полтора. Сначала все это показалось ей забавным, но чем дальше она углублялась в страницы, тем тревожнее становилось на душе, как будто это писала она сама – кому-то неизвестному, далекому и несбыточному.

«Я все-таки женюсь на тебе, когда вырасту!» – гласила самая первая запись, и Анне-Марии пришлось изрядно поднапрячь мозги, чтобы вспомнить, как он выглядел тогда, почти десять лет назад. Первые двадцать страниц показались ей просто смешными. Она улыбалась, читая обычный юношеский бред, вспоминая и себя, тогдашнюю, ибо мальчик подробно описывал, в чем она была в тот или иной день, что говорила и как смотрела: «Ты сидела на кухне. Мать что-то говорила тебе о каких-то «дебетах» и «кредитах». Ты кивала головой, но твой взгляд был направлен за окно. Там шел дождь

…»

Несколько последних страниц стерли улыбку с ее лица.

«Я теперь знаю, что испытывает человек, внутри которого поселился сумасшедший звонарь. Он раскачивает колокол так, что золотой звон оглушает и ослепляет, а грудная клетка готова разорваться от напора этого тяжелого колокола. Это то, что я чувствую, когда смотрю на тебя… Когда же я не вижу тебя, мне кажется, что у меня нет какого-то важного жизненного органа – руки или ноги. Я слепну и глохну. И тогда я иду к твоему офису и жду, когда ты появишься из дверей. Мне достаточно видеть тебя…»

«Если бы ты только могла знать, какой значительной кажется мне жизнь, если в ней есть ты. Я веду с тобой бесконечные диалоги. Я говорю с тобой постоянно, где бы ни был – в метро, в институтской столовке, в транспорте. Ты всегда рядом. И всегда – бесконечно далека. Не подумай, что я полный идиот или сумасшедший. Если бы я был в состоянии избавиться от тебя, как от болезненной навязчивой идеи, – это было бы слишком просто. Но ты – не идея. Мне кажется, что мы виделись с тобой в сотнях других жизней, вместе прошли бесконечно долгий путь, как в «Докторе Живаго», как в «Хождениях по мукам», как у Фолкнера, Достоевского, Фаулза или Набокова…»