Пуговицы

Неужели моё очередное параноидальное предположение оправдалось? А что, если я была права и он знал о Наде и теперь кинулся её предупредить?

Ещё вчера я оторвала от куртки ту Дашину пуговицу «на любовь» и теперь то и дело прислушивалась к себе: изменились ли мои чувства к нему?

Однако в вних, как и прежде, не было никакой определённости.

— После уроков поеду к Лизе, — сообщила я Бэзилу, когда нам наконец разрешили вернуться в школу и мы старательно отряхивали друг друга от снега в раздевалке. — Хочешь со мной?

— Сегодня у нас Антон, — Бэзил выгреб из моего кармана снежный комок и попытался запихнуть его мне за шиворот. — Приходи к нам? На ужин. Часов в семь. Мама индейку запечёт и салатов наделает. Она спрашивала, почему давно не заходишь.

— А ты что сказал? — отщипнув от комка кусочек, я закинула его в расстёгнутый ворот Бэзиловской рубашки, и он, комично извиваясь, принялся доставать его.

— Сказал, что мы расстались.

— А она?

— Она не поверила.

— Ладно. Если не поздно вернусь, постараюсь зайти.

На литературе писали пробное итоговое сочинение.

После эвакуации самое то: ни одной внятной мысли, оттаивающие колени и пальцы на ногах горят, хочется пить и спать.

Да ещё и тема попалась дурацкая: «Может ли зло помочь человеку понять себя?».

Меньше всего я была склонна рассуждать о подобном. Ну, да, хорошо. Раскольников. Но он же готовился к убийству, он даже осознанно и вполне рационально это делал. Чего стоило его раскаяние? И почему вдруг жалость к себе стала считаться раскаянием?

Соседнее место пустовало. То, что Томаш забил на итоговое сочинение, — тревожило не на шутку.

Сколько бы Яга не твердила о муках совести, в моём представлении Раскольников был из того же сорта людей, что и Колумбайнеры. Тихий, замкнутый недочеловечек с толпой тараканов и непомерным, неоправданным эго.

Понять себя, причинив зло заведомо слабым и беспомощным людям? За сотни лет ничего не изменилось.

Я была уверена, что раскаяние — это не о том, какая ты жалкая личность и чего достоин. Раскаяние — это понимание того, какую дикость ты совершил. Осознание сопричастности злу и того, что исправить ничего не возможно.

Но Яга говорила, писать в сочинении нужно то, что нужно, а не отсебятину. «Думаешь, кого-то волнует, как ты считаешь? Да ни один проверяющий не зачтёт твою ахинею, а просто снизит баллы за нераскрытую тему. Формулировка «Как вы считаете?» в сочинении предполагает один единственный и правильный ответ — тот, который вы разбирали на уроке».

— Ну, чего? — Бэзил пихнул в плечо Фила, как только сдали листочки и вышли в коридор. — Тебе помогло зло понять себя?

— Я себя с рождения знаю, — отозвался тот. — Но, если честно, если бы не вот эта их тема, я бы никогда не додумался, что, убив кого-то, можно испытать себя. А ты?

— А у меня другой вариант. Жаль, твоего Рыцаря не было, — Бэзил подмигнул мне. — Уж он-то бы всё со знанием дела расписал.

— У него тоже другой вариант, — сказала я, потом вдруг вспомнила. — Слушай, а правда в тот вечер, когда была репетиция, он просил тебя проводить меня до дома?

— Ну, просил. И чего?

— А что, Надя действительно взяла из машины банку с кислотой?

Бэзил с Филом недобро переглянулись, и я сразу пожалела, что заговорила об этом.

— Ты первый начал, — сказала я. — И, вообще, заметь, я не стала допытываться, что там у вас произошло возле машины? Хотя мне всё ещё интересно и важно это знать.

— По тебе психушка плачет, Иванова, — оборвал меня Фил. — Мы идём курить.

Он подхватил Бэзила под локоть, и они быстрым шагом заторопились к лестнице. Может, зря я так несерьёзно относилась к Филу? Может, они и не делали ничего плохого и не трогали Надю, но они могли что-то видеть. В тот вечер после того, как Бэзил проводил меня, он пошёл обратно, чтобы встретиться с Филом. Я это слышала, потому что они созванивались.

А вдруг они видели, что случилось, и знают, что Надя не умерла? Вдруг она их так запугала, что теперь они боятся вообще об этом говорить?

В больнице у Лизы царили шум и суета, совсем не так, как у Кощея. Здесь было много молодых пациентов и у всех толпы посетителей. Они стояли на улице, сидели группками в холлах и палатах. Сёстры и врачи носились по коридорам.

Лиза, слегка прихрамывая, вышла ко мне сама. В хорошеньком розовом велюровом халате на молнии и с капюшоном. Она заметно похудела, но выглядела прекрасно.

Мы обнялись и поцеловались.

— Я думала, ты будешь вся в бинтах, прикованная к кровати, а ты даже в больнице красотка, — засмеялась я.

— Бинты уже позади.

Мы вышли на лестницу. Там никого не было.

— Сможешь стоять? — забеспокоилась я.

— Мне полезно, чтобы кровообращение восстанавливалось.

— Когда тебя выписывают?

— Скоро. Надоело здесь — ужас, — Лиза умилённо посмотрела мне в глаза. — Рада, что тебя мама простила.

— Нужно было к ней раньше сходить, но я — тормоз.

— Конечно. Ты же отвыкла с родителями жить, а с ними только это и работает.