Пуговицы

Все, что касалось «общения с лицами противоположного пола», в которое меня настойчиво завлекали друзья, было искусственным. Тем, что могло произойти, а могло — и нет.

Скажем, на месте Марины могла бы действительно оказаться полная усатая дама, которая так же приветливо отнеслась бы к моей матери.

Какая, собственно, разница?

Однако последние полтора года, в течение которых она занималась с матерью, мне было приятно думать, что это — именно она. НЕ усатая. И пятки у нее не свисают с босоножек. И босоножек она не носит — только кроссовки. И что она так просто и ненавязчиво вошла в мою жизнь. Даже немного изменила ее.

Особенно остро я почувствовал это в тот день, когда, перестилая материнскую кровать, услышал от нее прерывистое, но достаточно четкое:

— Чу-дес-ная жен-щи-на… Не-у-сти. Хоть смогу спокойно умереть…

Я обрадовался, пообещав «не упустить», если она пообещает не говорить глупостей.

И в тот же вечер устроил для Марины грандиозный ужин с открытыми дверями к материнской спальне — чтобы видела, как сын ударными темпами налаживает свою жизнь.

Затем я закрыл дверь.

И медленно, как-то незаметно рассказал о своем неудачном и довольно странном браке…

И был благодарен, что не заметил в ее глазах того обостренного любопытства и деланного сочувствия, которое видел в других.

В тот вечер она не спешила домой, как это было всегда.

Помогла убрать со стола. Не отказалась от кофе.

Уже провожая до порога, я осторожно спросил, ждет ли ее кто-то дома.

Она покачала головой: «Сегодня — нет».

И я поцеловал ее.

…Но в течение всех этих полутора лет я не задумывался над вопросом, который услышал от Елизаветы Тенецкой.

* * *

… С вокзала я сразу повез Елизавету в мою старую квартиру.

Лишь намекнул ей, что она имеет полное право на половину имущества своего бывшего мужа, и ее глаза сузились, как у дикой кошки.

— Ни за что! — сказала она сухим холодным голосом, глядя в окно.

А после паузы сказала спокойно:

— Знаешь, я не хочу вытягивать из прошлого ни кастрюли! Мне лучше мыть полы или на рынке торговать. По крайней мере буду знать, чего стою.

Я сказал, что мыть полы ей не придется.

И больше не возвращался к этой теме.

В своей квартире я бывал раз или два в месяц.

Заходил, как на затонувшую лодку, и сам казался себе призраком погибшего матроса. Погружался в знакомые запахи, бессмысленно бродил по комнатам, проводил руками по корешкам книг, сидел на прогнутой тахте и тупо смотрел на выцветшие постеры «битлов» и «Машины времени», которые висели напротив — окрашенные записями чьих-то давно забытых телефонов.

Иногда ложился и смотрел в потолок, представляя, что лежу на дне моря, а время течет высоко вверху и катит надо мной свои смертельные девятые валы.

А меня это совершенно не касается!

Много раз возникала мысль избавиться от этой старой лодки — «поменять с доплатой» или хотя бы сдавать. Но каждый раз, побывав там, я выходил на улицу успокоенным и как бы помолодевшим.

В конце концов я решил, что эта квартира для меня — что-то вроде портрета Дориана Грея. В ней, в пыльных шкафах и полках, я оставлял весь душевный хлам, который наносил туда со своей суетной жизни.

В ней жили трогательные призраки детства и старости — бессмысленные два времени человеческого существования. Все промежуточное время между ними казалось суетой сует с отвоевыванием своего или чужого места под небом.

Здесь, признаюсь, как последний сопляк, я позволял себе раскиснуть и потужить по юности — убийственной и коварной, что ходит по краю лезвия и срыгивает кровью.

И достаточно хорошо знает, что такое черное и белое.

…Вставляя ключ в замочную скважину, я взглянул на взволнованное лицо Елизаветы.

Она стояла, как девочка, которую впервые ведут знакомить с родителями.

Уперлась в грязную стену, крепко зажав в двух кулачках свой клетчатый чемоданчик. Теперь она полностью зависела от меня.

И эта зависимость, вероятно, не давала ей покоя.

На мгновение передо мной встала давняя картина, которую я пытался никогда не вспоминать: она на первом сиденье такси. Тугой пучок волос, длинная шея с впадинкой посередине и тусклый блеск бриллиантовых сережек, высокомерный равнодушный взгляд: «Имейте в виду — у меня мало времени!»

Я успокаивающе улыбнулся ей:

— Не пугайся — я здесь давно не убирал…

И открыл дверь.

На нас пахнуло пылью и застоявшимся воздухом непроветренной квартиры.

Сквозь щели в шторах на пол падали и дымились тяжелые от пыли солнечные лучи. Я испугался, что ей здесь не понравится, и потому сразу взялся за уборку.

Она бросилась помогать мне.

Как два бойца на фронте, мы яро начали отскребать с пола, подоконников и столов «мох веков», бросая друг другу короткие реплики, как хирурги на операции:

— Тряпки!

— Веник!

— Ведро!

— Это можно выбросить?

— Можно!

— А это?

— Конечно!

— Окна не открываются! Дай отвертку!

— Не лезь! Я сам!

— Это — ты, на той фотографии?

— Да, дай вытру!

— Сама! Лучше вынеси мусор…

Когда все засверкало, мы застыли.

Время замедлилось и остановилось.

Она устало опустилась на краешек стула.

Я подумал: что дальше? И снова засуетился.