Пулковский меридиан

Москва! До Москвы, как говорит прекрасная русская пословица, очень далеко! Наша цель — до поры до времени во всяком случае — Петербург. Проглядите английские газеты за неделю… шведские… Все они единогласно утверждают, что Петербург будет взят в сентябре. Кто же, вы полагаете, его возьмет? Генерал Деникин? Верховный? Чепуха!

Меня смущает другое: наступление предполагает широкие и дальние цели, известную политическую зрелость. А как мы сунемся со всем этим к мужику, к солдату? К дикарю, который ничего не видел дальше своей «мироколицы»… или — как это там, по-русски? Вот, любопытно, что вы на сей счет мне скажете, господин социалист-революционер?

Андрей Андреевич Ковардин, в очень далеком прошлом студент-лесник, потом журналист и даже друг знаменитого Бурцева, потом — земгусар и секретарь известного Кандаурова, потер, точно умываясь, короткопалые руки с недоразвитыми ногтями. Должно быть, он уже почувствовал себя в привычной атмосфере. Этот суховатый презрительный гвардеец, какие бы он гримасы ни делал, как бы высокомерно и холодно ни держал себя, — он нуждался в нем, в эсере Ковардине? Так, так! Везде так!

Андрей Андреевич взял в руки бороду и совсем закрыл глаза — хитрый московский дьяк-перебежчик перед каким-нибудь Маржеретом, наемным иноземным воякой…

— Вам кажется, господин полковник, — это плохо, что русский мужик простодушен? А может быть, это, наоборот, очень хорошо?.. Вы представьте себе, господин полковник: пять или шесть тысяч человек, таких мужиков… С их вековечной стихийной, нутряной тягой к земле… С животной любовью, с волчьей тоской по дому… Вот они сидят у вас здесь, между чужими до отвращения мерекюлями да мецикюлями [37]и не хотят воевать. Почему же не хотят? Потому, что боятся провоевать навсегда этот свой дом, свою полосу, свою избенку, березу перед ней, какую-нибудь облупленную… Они говорят: «Что нам большевики? Нам хоть чёрт в шерсти, абы дома быть!» Так что же мы должны ответить им? Чем же мы можем их привлечь?

Он ссутулился, сжался, точно перед прыжком. Руками он вцепился в край стола, как бы собираясь толкнуть его на полковника. Странная полуулыбка тронула его губы.

— А что если мы пойдем, господин полковник… Пойдем да и скажем им, этим людям, так: «Бедняги! Вы пятый год отрезаны от домов, от семей… Вы чувствуете, как вас грызет лихая тоска… Вы смотрите на восток, туда, «откуда солнышко восходит…» Сердца ваши бьются… Оттуда пахнет дымком — родимым, русским… Овином пахнет, банькой, веничком… Псковской банькой, тверским овином… Ох-хо-хо, сердечные! Там, небось, ржица-матушка на вашей нивке поспела! Там, чего доброго, молотить начали. Новый хлеб молодушки утворяют… А вы — тут? Кто же вас держит? Кто не пускает домой? Мы? Да что вы! Ничуть!

Мы готовы пустить вас хоть сейчас! Большевики вас не пускают! Вы им не нужны: вам они не верят, боятся вас. Они говорят: у нас своего мужичья сорок сороков… Нам крестьян не надо; нам рабочий нужен. Власть-то у них какая? Рабочая! Понятно?

Значит, хотите домой — ломите стену. Хотите домой — прорывайте фронт, бейте комиссаров, стреляйте коммунистов… Затем мы и ведем войну, чтобы русским душам в Россию путь открыть… За вас воюем, темные братья! Понятно? А не хотите — не надо! Сделайте милость, сидите тут. Идите к чухнам в батраки картофельную кашу мять…

Господин полковник закурил папироску. Выпустив струйку дыма, полуоткрыв рот, он молча смотрел некоторое время на бурую эсеровскую шляпу с линялой лентой, лежащую на столе, на запятнанные полы плаща.

— Так. Ну, что ж? — проговорил он наконец. Пожалуй! Все это кажется мне… не совсем глупым… Вот именно: совсем не глупым! Попытайте счастья… господин Ковардин! Вы можете найти у нас… свое место… Скажите, Щениовский, куда вы могли бы сегодня же отвезти господина Ковардина? В Гунгербург? Хорошо. Поезжайте, господин общественный деятель. Я передам содержание нашей беседы… кому следует.

* * *

В понедельник, за несколько дней до Успеньего дня, в отгороженном проволокой Гунгербургском лагере состоялся митинг. Степан Макарович Ершов спервоначалу и слышать не хотел про оратора. Будя! Надоели, шашки! [38]

Однако потом он увидел, что этот оратор не такой, как другие, особенный. У него была мочальная мужицкая бороденка, сапоги-осташи на ногах, шляпа, как у попа или пчельника: с полями. Говорил он на «о», вроде порховского мужичонки. Барином от него не пахло.

Тогда Степан, шаг за шагом, протискался поближе. И, узнав от этого человека, что тот сам видел большевистские газеты, где так и было пропечатано, чтобы ни одного пленного домой не пускать, что на свете есть один способ ему дорваться до бабиной Фениной изобки, — это стенка на стенку пойти, на большевиков (а нет, то и до веку сиди тут, под этими соснами, на берегу страшного, вечно пустого моря), — Степан Ершов в полном «отцаянии» сорвал с головы фуражку и только потому не потоптал ее ногами, что во-время одумался: на околышке была кокарда! За нее — знаешь, что бывает?!