Пулковский меридиан

Начальник штаба паленовского отряда сидел за столом, записывал что-то в блокноте. Когда дверь раскрылась, он поднял голову. Почти в тот же миг адъютант, корнет Щениовский, вздрогнул. Он сразу почувствовал, — именно почувствовал, а не понял, — что на его глазах произошло что-то. Нечто особенное. Но что? В чем дело?

Начальник штаба внезапно резко встал. Лицо его побледнело. Не говоря ни слова, он уставился на пленника. Пленный — адъютант видел его со спины — вытянулся перед ним, как на параде. Он тянулся все сильнее и прямее, его локоть, прижатый к боку, его правая нога задрожали мелкой, чуть видимой дрожью.

Адъютант открыл рот. Но в тот же миг начальник штаба нахмурился. Краска резко прилила к его щекам.

— Корнет Щениовский… — громко, странным голосом сказал он. — Я попрошу вас оставить меня наедине с этим… человеком. Идите в сад. Я позову… если будет нужно.

Корнет Щениовский, крайне взбудораженный, вышел в садик, где сидел еще на скамеечке, все так же вытирая грязным платком лысину, комбат Жаба. Некоторое время он молчал, тщетно пытаясь услышать хоть что-либо из-за стен домика. Но кругленький, лысеющий комбат был из тех людей, которые умеют вызвать на разговор даже камень.

— Послушайте, подпоручик… вдруг просто и естественно начал он, близко наклоняясь к Щениовскому, точно он вовсе не был пленным, а Щениовский тюремщиком, точно оба они на равных правах, как офицер с офицером, так вот встретились случайно «в этой дурацкой фронтовой обстановке». — Скажите-ка, дружок… Вот у меня какое сомнение… Ваши, конечно, будут предлагать остаться здесь. Поступить к ним на службу… Оно, понятно, все равно бы, где сражаться за общее дело, но у меня, знаете, особое намерение… Я сам, знаете, северянин, олончанин… И вот, изволите видеть… — добродушный голос его неожиданно как-то звякнул, окреп, в нем зазвучало нечто совсем не похожее на добродушие. — У меня там они, эти голубчики, расстреляли в деревне отца и двух братьев… Так вы поймете меня? Я дал себе клятву отомстить именно там. Вы понимаете?

Корнет Щениовский повернулся к нему и с любопытством посмотрел ему в лицо. Комбат Жаба улыбнулся. Серые глаза его смотрели куда-то в сторону. «Ух, какое у него лицо, однако, у этого толстяка!» — подумал корнет.

— Я полагаю, ваши чувства вполне законны… И я надеюсь — они будут уважены… если это все так! — не совсем уверенно проговорил он. — Но вообще, насколько мне известно… Я, конечно, могу лишь предполагать… Вероятно, вас всех направят для окончательного суждения куда-либо на север… К командующему корпусом, к генералу. По всей вероятности, в ближайшие дни Ямбург будет уже взят… Тогда, может быть, в Ямбург…

Он помолчал с минуту, потом, обуреваемый юношеским любопытством, перешел на шёпот:

— Скажите, а вы знаете этого старого авантюриста? Ну вот, Николаева этого? Неужели он на самом деле генерал? Да это же убежденный большевик! Комиссар какой-то! Он бог знает что наговорил начальнику штаба… И какая наглость: держится, как на митинге. Так дерзит, так дерзит! Осмеливается наше движение называть… кукольной комедией… Негодяй! Клянусь, будь я на месте начальника штаба, я приказал бы его немедленно расстрелять…

Жаба чуть-чуть поворотился к адъютанту.

— Ах, вот как? — переспросил он. — Да, говорят, он крепкий старичок… Ну, знаете, нельзя и так горячиться, как вы… Но вот вы сказали — Ямбург будет взят? Ямбург? Это очень любопытно…

* * *

Допрос бывшего поручика Трейфельда, служившего в Красной Армии помощником начальника артиллерийского снабжения штарма 7, продолжался очень долго, не менее часа или часа с четвертью.

Комбата Жабу вызвали что-то около трех часов пополудни. С него, как и предвидел Щениовский, сняли лишь предварительное показание, имеющее значение для войсковой разведки, а затем коротко сообщили, что для решения их судьбы пленные будут, все еще под конвоем, отправлены в штаб северного корпуса белых. «Там и заявите о ваших желаниях».

Как и других, Жабу вывели через вторую дверь — не в садик, а на улицу. Его перевели через дорогу, ввели в какой-то небольшой каменный дом, наспех превращенный в тюрьму.

В полутемной комнате на дощатой кровати уже лежал поручик Трейфельд. Он был бледен, измучен, держался за голову.

— Ну как, Трейфельд? — вполголоса окликнул его Жаба. — Как вам понравился начштаба? Бравый вояка, чёрт его дери! Предлагал служить белым? Вы что на это?

Трейфельд медленно поднялся на локтях.

— Он мне не мог понравиться или не понравиться, товарищ Жаба! — сухо и зло, на самых высоких нотах, почти закричал он вдруг. — Да, не мог! Потому что — это мой родной брат. И если мы до завтра отсюда не бежим, меня не расстреляют, а… повесят. Слышите?

Он хотел договорить еще что-то, но горло его схватило спазмой. Он сразу же лег и замолчал. Комбат Жаба на несколько мгновений остановился посреди комнаты, задохнувшись, выпучив глаза, с широко разведенными в стороны руками.

— Ну и ну! Вот это история!

Потом он быстро и легко сел к Трейфельду на край кровати: