Пулковский меридиан

После пещерного холода их снаружи охватил влажный горячий зной, как в бане. Перед устьем пещеры сидела на корточках испуганная, отчаявшаяся Таня. Глаза ее были полны слез, нос покраснел.

— Что ты, Тань?.

— Да!.. Горазд страшно!.. Я думала — вы все там уже по… померли… Я… я… кричала-кричала, звала-звала да как вякну плакать… — смеясь сквозь слезы, ответила Танюшка.

— Слушайте! Слушайте! Так это она, значит, и кричала. А мы-то, идиоты, струсили! — обрадовался Вовка. — Может, еще слазим? А?

Но не только Валя — и Фенечка, и даже Миша отказались от этого удовольствия. Они сразу же тронулись домой.

По дороге было много разговоров о следах. Вовочка читал целые лекции о их расшифровке и разгадывании, остальные, веселея с каждым шагом, энергично искали подходящих отпечатков на дороге.

Когда экспедиция вернулась в Корпово, произошло событие, которое отвлекло их от пещерных тем.

У околицы на деревенских воротах, как и три дня назад, катался и качался пузатый Андрюха-Поварешка в своей зимней мерлушковой шапке.

— А я знаю чего-то! — встретил он ребят. — А я вам не скажу что! А к нам отряд с Луги приехавши… У дяди Пети Булыни обыск делать… Да! Дезертиров ловить будут, да! А потом сразу постреляют… Вот!

Ребята замерли на минуту, а в следующий миг опрометью понеслись в деревню. О следах и пещере было на время забыто…

* * *

Колокол отправления на лужском вокзале заблеял долгим дробным блеянием: отправлялся эшелон с эвакуируемым имуществом — через Батецкую на Новгород.

Красноармейцы с котелками, торопясь, побежали к составу, прыгая уже на ходу в широкие двери теплушек. Из-за наспех прибитых тесин глядели наружу жующие сено лошади. Сопровождающие с полотенцами на плечах причесывали, стоя в черных квадратах дверей, мокрые волосы. Между рельсами догорали обложенные кирпичами костерки из щепочек.

Двое красноармейцев несли куда-то на жерди большой оцинкованный бак, из которого валил пар…

Дежурный по станции поднял было руку с флажком, но задержался: его схватил за локоть молодой военный, командир, видимо только сейчас примчавшийся откуда-то на станцию. Красное лицо командира было покрыто потом, белокурые волосы взмокли. От него крепко пахло ременной портупеей, табаком и ещё чем-то, вроде одеколона или мыла… Офицерским запахом. Грубые высокие сапоги были запылены, повидимому по мокрому, вероятно, еще вчера… Тяжело дыша, он совал дежурному документ с печатью.

— Посадите меня на этот поезд! — держась рукой за сердце, говорил он.

Железнодорожник не слишком внимательно взглянул на бумажку:

— Помощник начальника… Так… Артиллерийского снабжения… С оперативным заданием в Лугу и ее район… Штаб Седьмой армии… Так… — Он невозмутимо пожал плечами:

«Много-де вас таких, с оперативными заданиями…»

— Ну, в чем же дело, товарищ помощник начальника и так далее? Плацкартов у меня нет. А так — сделайте одолжение: на любую тормозную. Не могу возбранить!

Эшелон уже ускорял ход. Наспех козырнув дежурному, командир догнал идущий вдоль дебаркадера вагон и вскочил на подножку. Поезд, изгибаясь членистой сороконожкой на пологом спуске к Луге-второй, унес его с собою…

Глава XI

ПАНТЕЛЕЙМОНОВСКАЯ, 7

Полтора года назад, в первые дни после Октябрьского переворота, Володе Щегловитову, сыну действительного статского советника Ивана Щегловитого, внуку сенатора Бориса Владимировича, показалось, что жизнь сделала ему неожиданный подарок. Мог ли он мечтать о такой удаче?

Правовед, воспитанный, как в тепличке, словно выращенный на клумбе, единственный сын (у него была, правда, сестра, но это — не в счет!), он был с детских лет романтиком, фантазером, поэтом. Грезил о бурях, о подвигах, о возможности переживать трагедии и драмы, проливать кровь и спасаться от опасностей, преследовать жестоких врагов и мстить своим гонителям… В училищном журнале, на его меловых страницах, он рано начал печатать недурные стихи — подражательные стихи о боях с чернокожими варварами, о плясках таитянских женщин… Написал реферат об Уайльде под заглавием «Да здравствует ложь!» Приводил в трепет знакомых гимназисток и институток, признаваясь им, по Бальмонту, что пресыщен «лазурью успокоенных мечтаний» и хочет созерцать пылающие здания и трупы на мостовых. Начитавшись других поэтов, утверждал, что предчувствует свою смерть от пули или дротика, не «на постели, при нотариусе и враче», а где-либо в густой чаще, которая остро и пряно благоухает лесными травами забвения… Предчувствует и радуется ей!

Но, увы, — это все было выдумками, игрой, фантастикой…

Он рвался в четырнадцатом и в шестнадцатом годах на войну: не пустили! В шестнадцатом году ушел в юнкерское лучший друг, Владек Щениовский… где-то он теперь? Как он стремился поступить так же! Не позволили!