Пульс Хибин. Сборник

Отпочковавшись от Кировска, город Апатиты со временем приобрел и особую роль командного пункта экономически весьма расширившегося региона, на географической карте которого вокруг новых производств стали возникать «новорожденные» населенные пункты. К примеру, поселок Полярные Зори, нарядно раскинувшийся невдалеке от атомной электростанции, географически тяготеет к городу Апатиты, а не к горняцкому Кировску. Вот и получилась парадоксальная ситуация, при которой Управление объединения «Апатит» пребывает в Кировске, а Кировский горком партии — в Апатитах, там же «мозговой пульт» региона — институты Кольского филиала Академии наук. В Апатитах находится и редакция газеты «Кировский рабочий». И это, безусловно, правильно, что районные наименования сохраняют генетическую связь с флагманом региона — Кировском.

Кировск отнюдь не отошел на роль всего лишь реликвии края, хотя этот бывший Хибиногорск — первенец края — навсегда сохранит некий героический ореол своего происхождения. Живой, все еще обстраивающийся горняцкий град, расположившийся в волшебной по красоте заполярной зоне, в весьма недалекой исторической перспективе того и гляди станет и жемчужиной туризма. И Кировский горисполком, обеспечивая нужды сограждан, заодно мудро предугадывает заботы наших дальних потомков, отдавая много сил «индустриализации» спортивной сферы опекаемого города. Не только по долгу службы, но и по велению беспокойных сердец.

Вспоминается, как в давней молодости нам частенько попадались штампованные зачины очерков о возникавших тогда новостройках: «В этих местах недавно свистели суслики, а ныне...»

Для сопоставления хотя бы «комиссарского» контингента Хибин первой пятилетки с партийно-хозяйственным и инженерно-научным корпусом пятилетки нынешней уже никак нельзя ограничиваться сравнением лишь пластов материально-технической культуры. Ныне возникла новая, сложная шкала показателей: каков стал Человек? В какой степени совместил он культуру, как известный уровень достигнутой обществом цивилизации, с наиважнейшей доминантой показателей — полнотой человечности, нравственной отзывчивости? Ведь именно энергия человечности в Человеке и призвана быть мерой нашего бытия, бытия социалистического.

Общеизвестный факт: когда двадцатидевятилетний Василий Кондриков был выдвинут начальником затеваемой в Хибинах стройки, а он, бедняга, ничего не смыслил ни в геологии, ни в технике добычи руды, ему пришлось, по совету Сергея Мироновича Кирова, срочно перебазировать свою жену, Инну Лазаревну, с балета — да в горный техникум. Дабы всегда иметь под рукой «грамотея».

Смешно? Нет, трогательно!

Рабоче-крестьянской власти лишь предстояло подготовить своих

специалистов, свою интеллигенцию, а пока весьма и весьма не хватало нужных кадров для затеваемого богатырского революционного размаха.

Ведь первую пятилетку мы закладывали, всемерно привлекая наиболее лояльных из, как их называли тогда, «буржуазных спецов». Самоотверженно и, конечно, весьма умело работали эти «спецы» и на нашей стройке, но должен с болью сознаться, что, отдавая дань тогдашней гипертрофированной «бдительности», то бишь подозрительности, я также держался принятой нормы корректности, поэтому и не в состоянии хоть кому-нибудь из них, кроме академика Ферсмана и, тогда лишь будущего, академика Эйхфельда, дать индивидуализированную характеристику.

Помню, что охотников взять на себя риск прокладки железнодорожной ветки от тогдашнего разъезда Белый, нынешние Апатиты, к Хибиногорску и далее к рудничному поселку что-то не находилось. А решился на это и блестяще справился с труднейшей операцией «спец», к которому полагалось относиться с особой настороженностью.

Увы, и это являлось издержками пролетарской революции, утверждавшей себя в отчаянной схватке с классовыми врагами. Поэтому и мы все еще продолжали пребывать «на страже».

Счастье, что широкая и яростно действенная натура Кондрикова импонировала и «спецам». С профессиональным любопытством литератора наблюдал я за оттенками его обращения с контингентом высоких специалистов. За его грубоватой настырностью явственно просвечивали доброжелательность и некое затаенное восхищение их «ученостью». Он не завидовал, а гордился ими.

Однажды неожиданно спросил меня:

— А ты слышал, как Ферсман шпарит стихотворения? На-и-зусть! Ну и дает: без продыха, без единой спотычки. Во-от голова, так голова... — И тут же, с запалом: — А ты сдюжишь с ним на тыщу строк потягаться?

Ответил, что на память не могу жаловаться, а стихи, хоть и очень люблю, но запоминаю худо.

Он недоверчиво покачал головой:

— Ты же из писателей, почему же стих не научился запоминать? Темнишь, брат, не вяжется. — И с досадой: — Я как запомнил этого... Некрасова... «Откуда дровишки? Из леса, вестимо...» — умирать буду, а спросишь — пренепременно смерть отпихну, вскочу да отвечу. А ты из писателей — и не упомнишь, не иначе — больше в седле сидел, чем за книгой.