Пуп света: (Роман в трёх шрифтах и одной рукописи света)

Я заметил, что Клаус вспотел: прозрачные капли величиной с крупные зёрна кукурузы выступали у него на лбу, а он скрывал их, вытираясь платком, на котором были вышиты его инициалы: К. Ш. Время от времени он сжимал и разжимал кулак левой руки, как будто в нём был невидимый резиновый шарик, с которым он занимался лечебной физкультурой. Правой рукой он стучал по клавиатуре маленького ноутбука, как уставший гений, исправляющий чужие симфонии на клавишах крошечного клавесина.

— Так вы прочитали роман? — спросил я. Он молчал. — Я уже делаю по нему киносценарий — добавил я, чтобы добиться ответа, потому что пятнадцать минут назначенного времени шли, а за мной своей очереди уже дожидался добродушный толстяк из Польши — автор детективных рассказов.

После долгого молчания Клаус, глядя на экран, как будто решая математическую задачу и полностью занятый ею, наконец ответил: «Вы растрачиваете свой недюжинный талант на ерунду, господин Ян». Потом он поднял взгляд, и я впервые увидел его большие глаза неопределённо-серого цвета, в которых, как это ни парадоксально, доминировали крошечные зрачки, словно два черных шипа, воткнутых в широкую светло-свинцовую радужку.

— Монастыри, монахи, святые. Средневековье, Богоявление, Епифания, манихейство. Кого это сегодня интересует?

Я разочарованно смотрел на него.

— Такая проблема у меня со всеми писателями с Востока, поэтому я редко их представляю. Если только их не перевоспитаю.

— Что значит — перевоспитаю? — спросил я сухо.

— Это значит, что вы стоите на голове, а не на ногах — сказал он. — Я просто вас переворачиваю, чтобы вы стали нормальными.

— Не понимаю.

— Конечно, вы меня не понимаете, потому что не хотите понять. Знаменитое балканское ослиное упрямство: любой ценой быть не как все, делать не так, как все остальные. Возьмём, к примеру, футбол. Мы, немцы, сначала находим ребёнка, который научился бегать, потом учим его играть. Вы на Балканах находите ребёнка, который уже отлично играет, и только потом заставляете его бегать. Этот ваш балканский обратный гений уничтожит вас. Потому что он не хочет приспосабливаться к настоящему и к реальности. Сначала заработайте на бестселлере, господин Ян Людвик, и тогда уж философствуйте сколько хотите. Приспособьтесь к рынку.

Вот это вот про рынок было уже перебор, хотя примерно такого я и ожидал: Клаус Шлане был известен тем, что делал звёзд с миллионными тиражами из совершенно никудышных писателей, но требовал такого послушания, которого не требовали даже самые тоталитарные режимы. Его в шутку называли «Штази» и говорили, если хочешь, чтобы всё было хорошо, соглашайся со всем, что он советует. А поскольку нечестивый уже переоделся в мою шкуру в тот момент, когда я согласился сменить шрифт (всё больше убеждаюсь в этом), я не упустил возможности прославиться на весь мир, плюс подзаработать, не унижаясь и не попрошайничая у политиков и спонсоров в моей бедной Македонии. Поэтому я и задал невинный вопрос, якобы не понимая: «А что, мой роман не приспособлен к рынку?» Тогда я не испытывал отвращения, но сегодня меня тошнит от того, как я лицемерно тянул время и молил о милости беспощадного Клауса Шлане. Естественно, он попался на эту удочку, потому что, хотя и делал вид, что знает всё о двуличности жителей Балкан, он не был в этом смысле человеком по-настоящему искушённым, и поэтому охотно продолжил:

— Абсолютно. Ваши романы — пустая болтовня. Бесполезный, хотя, признаюсь, умелый дриблинг, приятный глазу, но не заканчивающийся эффектным и молниеносным голом. Есть Бог, нет Бога. Есть бессмертие, нет бессмертия. Имеет ли жизнь без Бога смысл или нет? Вопросы о том, всемогущ и благ ли Бог, а если да, то почему тогда существуют детские слезы и страдания, сегодня не имеют значения! Сегодняшний читатель хочет совсем другого. Достоевский давно умер, господин Людвик!

Я мог бы смириться, если бы кто-нибудь наложил лапу на мой кошелёк, телефон, компьютер, но не на Достоевского. Клаус этого не знал.

— А кто остался жив? Макдональдс? Вы ждёте, что я буду писать романы о фастфуде? — выпалил я.

Он разочарованно перевёл взгляд на экран и совершенно спокойно, словно смирившись с потерей одной ничтожной курицы из своего птичника, полного кур, несущих золотые яйца, сказал:

— Читатели хотят именно этого, господин Ян.

Теперь пути назад не было. Внутри меня всё вскипело.

— А я что, по-вашему, официант, который должен принести клиентам то, что они заказали?! — сказал я чуть громче.

Он, всё так же уткнувшись в экран (уверен, что он одновременно правил чью-то рукопись), грубо сказал:

— Это всё ваша балканская спесь. Вы не официант. Официант я. Вы повар, не переоценивайте себя. Официант берёт деньги, повар просто готовит.

— Ну, если по-вашему я стою на голове, подскажите, как встать на ноги? — спросил я.

Клаус Шлане знал, как унизить: он не поднял глаз с этими двумя шипами, как бы намекая, что даже их лицезрение тоже нужно заслужить послушанием.