Пурга

Игривый внук повалил деда на прогретый песок, заголил длиннополую серую рубаху-самотканку. Погладив желтоватый вдавленный живот, проиграл на нем ладошками звонкий марш: «Барабан не нужен, бубен – мы играть на пузе будем. Пузо лопнет – наплевать, под рубашкой не видать».

– Ох-хохошеньки… научил тебя песенке на свое горе, – незлобиво сокрушался Платоша. – Все кишки взбулькал.

– Я же тихонько.

– За зиму силенкой-то обзавелся. Пожалуй, Илью Муромца оборешь.

– Иди ты! – разулыбался польщенный барабанщик.

– Верненько. Хлебушко да тишь тыловая укрепили тебя. Почеши-ка спину… лопатки-лопаточки задень – там вся зудь скопилась… потише, потише ногтями гвозди – экая силища в руки впиталась… Скоро, чай, с девками щупаться станешь…

– Иди ты! – ухмыльнулся довольнющий Павлуня, усердно царапая сморщенную, рыхлую спину, острые крыльца.

– Я уйду, ты останешься. Вспоминать-то будешь? Или сразу забудешь хрыча?

– Не говори так, дедушка, – заплачу.

Мимо них осторожно вышагивали Политура с братаном. Несли громоздкий комод. Солнце ударялось в застекленные дверцы, прыгало зайчиком по угору. Поодаль с генеральской важностью следовал уполномоченный, читая на ходу какую-то, видать, нужную бумагу. И великолепный сияющий комод, и простынной белизны стандартный канцелярский лист на фоне штабелей трудного леса, ископыченного изволока представлялись лишней обузой земли. Каким ветром занесло их в накаленную обстановку натужного артельного труда?

Речники услужливо сбросили с кормы баржи широкий трап. Помогли принять на борт почетный груз, умастить возле облезлой помпы для откачки трюмной воды.

Откатчица Марья Заугарова, кривясь лицом, презрительно смотрела на мебель, на рабскую позу Политуры, униженно стоящего перед крутогрудым начальничком. Послала в их сторону громкий, смачный плевок, замеченный набыченным районщиком. Сделав мертвую стойку кобры, он мгновенно пригвоздил солдатку острым взглядом, вколотив его по самые шляпки стальных неподвижных глаз. Марья какое-то время находилась под странным гипнозом этого застывшего взгляда. Затем уверенно двинулась к Меховому Угоднику, не выпуская из утомленных рук посверкивающий багор. Покалеченная, пылающая нога мешала передвижению по бревнам. Приковыляла, подперла бок свободной рукой. Ошпарила должностное лицо крутым кипятком вопроса:

– Чего шары таращишь?

Начальник вздрогнул от неожиданной грубости: возле накладного кармана качнулся подвешенный на цепочке значок. Поборов смущение, рявкнул:

– Ттввоя ффаммилья?!

– Манда кобылья!.. Затащили сюда полированный гроб, – Марья ненавистно воткнула багор в дверцу комода – брызнули стекла, – ружболванку некуда будет грузить… Не теши меня глазами – нисколько не боюсь. Мужики в окопах, в трудармии, ты квартирки мебелью обставляешь, районным мадамам меха преподносишь… Мал-чать! Не перебивай ранетую бабу. Гляди – вон кобыла слепая вместо крана подъемного ломит. Ты – кобель зрячий – багром покрутить не изволишь. Как же! Ваше бумажное благородие оскорбится от мужичьего труда. Милиция и то бревна здесь катала. Паек у тебя, надо полагать, не весовой. Всякие дорожные-блудежные получаешь…

– Уматывай с баржи, калека! Не гневи меня!

Меховой Угодник стоял на краю борта, не выпуская из рук белый циркуляр. Солдатка сжалась тигрицей перед прыжком на жертву. Крякнув, резким взмахом багровища смела галифэшника в воду. Следом полетело мягкое кресло.

– Огрех плешивый! Садись поудобнее, правь рекой!

Помощница Валерия, задрав подол, звучно шлепала ладошкой по передку и взвизгивала рьяно от обуявшего безрассудства:

– Э-гей, брриллиантовый! Хватайся за ботву, тяни-тяни репку!

Приживалка Груня вовремя вспомнила доброе обхождение уполномоченного. Посетил на рыбалке, был приветлив, ласков и охотно взял предложенную рыбачкой крупную икряную щуку. Остячка швырнула забортнику спасательный круг.

Покрашенный киноварью круг накрыл мелованный циркуляр, который плыл следом за барахтающимся человеком. Бумага имела вес и силу на суше, но для Вадыльги ровным счетом ничего не значила. Вода перечеркивала все знаки внимания к инструкциям и решениям. Бумага не хотела спасения, разбухала, тяжелела и желанно уходила ко дну.

Страшась, что разгневанная баба зашвырнет за борт второе кресло, Политура отчаянно загородил его саженной спиной. Заугарова поднесла к носу мебельщика крепкую фигу, посверлила грязным отросшим ногтем…

Поздним вечером, лежа на нарах, Марья боялась шевельнуть распухшей ногой. Бригадир, отвернув в сторону культю, сидел бочком возле солдатки, гладил ее теплые пальцы.

– Все, Яшенька, отпрыгалась. Вишь, ступню разбарабанило – даже лодыжки утонули. Заражение скоренько тело съедает.

– Не хнычь. Сама виновата. Паек, паек…

– Ты что ли моих зубатиков кормить будешь?

– Не обделили бы тебя хлебом. Завтра с баржой и лесом в больницу поедешь. Врачи ногу чин-чинарём поправят.

– Прости меня, фронтовичок, ежели че… Грубой была… за нос водила… Думала, любовь наизнанку не выверну… да, видно, нечистый душеньку попутал… Прими совет, не побрезгуй: сосватай тихеевскую Валерию. Баба в соку, не закисла еще. Чего одному нары давить.