Пурга

Панкратия ежедневно допекали раны. Все чаще повторял дочери и жене старую присказку: смерть всегда ближе рубашки. Не смог пойти к месту привады, проверить стальные ловушки, откованные еще до тюрьмы. По чернотропью, прямиком Онуфрий сбегал к брату-отсиднику. Уговорил вместе сходить на знакомый яр, осмотреть ловище. С отъездом сыскного милицейского наряда, лесоповальщиков Орефий осмелел. Шатался по тайге везде, куда тянули не знающие устали ноги. Не раз навещал скит, приносил боровую дичь, лосятину, кузова дикого чеснока.

Старший брат нередко ругал возвращенного войной Онуфрия: он незаметно пристрастился к мирскому чернокнижью. Греха было немного: кузнец дал почитать затрепанный букварь.

Они шли к Вадыльге по сухому болотцу, вслушиваясь в знакомые песни весны. Со старых вырубов, где всегда плодилась обильная брусника, долетал далекий зов токующего глухаря. Слева и справа от тропы почти без передышки подсобляли косачи. Поречье жило обособленным недремным птичьим миром.

Здоровяки подходили к открытому ловищу. Орефий первым заметил добычу, взъерошенного мужичка. Протер глаза, встряхнул головой. Перекрестился.

– Осподи! Человече в капкане!

Увидав людей, Беспалый вознес к ним руки, заплакал от радости. Скорбным голосом запричитал:

– Милые мои, да родные… убейте его скорее, вызволите меня.

Медведь вскочил на дыбы, хищно оскалился и взревел. Цепь стукалась о громоздкий капкан. С лапы на песок срывались темные капли крови. В безнадежном реве обреченного зверя прорывались жалостливые стенания. Онуфрий приготовился оборвать жуткий, назойливый плач.

– Кореша! Спасители мои! Выручайте! – Бзыкин рванул исжульканную рубаху, обнажил веснушчатую грудь. – Вы, родненькие, не меня одного освободите – Сталина тоже.

Остолбенелый Орефий разинул рот, вытаращил диковатые глаза.

– Да не Беспалый ли ты?

– Верна! Он самый. Во – немецкая овчарка оттяпала. – Дезертир, будто гордясь обкуском мизинца, высоко задрал растопыренные пальцы. – Под самый корень псина откусила… Разжимайте живее капкан! Чего медлите?!

Старший Куцейкин, ехидно скривив губы, злобно сверкнул ненавидящими глазами.

– Брат Онуфрий, ведь сподобил осподь послать крепкую удачу. На ловца матерый волчина прибежал. Что, попался убивец Остаха?!

– Ты что?! Ты что?! Никого я не убивал.

Хмурый Онуфрий благоговейно поднял с земли старенькую ондатровую шапку, прижал к груди и выдавил глубокий стон. Сразу по покрою узнал ладную работу старца Елиферия. Лучше него никто в скиту не шил меховые ушанки. Стоял, бормотал запальчиво:

– Остах, единоверец наш меньшой. Мы отыскали убивца… настал судный день…

– Братики! Родненькие! Не убивал!.. Это не я…

– Молись, антихрист, своему богу, если он у тебя есть.

– В вождя верую. Кровь за него проливал. Сталина пощадите!.. Весь мой грех – деньгам поклонялся. – Беспалый с горячей надеждой вспомнил о золотых монетах. Торопливо полез за пазуху. – Вот они, большие денежки… все ваши… Берите!

На капкан брызнул короткий золотой дождь.

Староверцы презрительно посмотрели на отзвеневшие капли. Золоту – алчному богу наживы – они не молились никогда.

– Набей себе этими железками зоб, покормись перед смертью.

Дезертир Орефий возвышался кряжистой фигурой перед дезертиром Бзыкиным и гневно смотрел на открытую татуировку. Все, что с начала проклятой войны накапливалось обидного, злого, ненужного, ущемляющего затаенную душу и ранее безгневное сердце, сейчас ужалось до ненавистного плевка: он пулей полетел в самодовольный татуированный лик.

– Вонючая борода! Ты ответишь за это издевательство! – Беспалый запахнул рваную пропотелую рубаху.

Онуфрий вскинул ружье, прицелился в убивца.

– Побереги, браток, порох. Хватай за потаск. Отнесем сатану на расправу михайле. Пусть потешится перед гибелью. – Он яро заграбастал легковесного мужичонку вместе с капканом.

Насупленный Онуфрий подхватил колоду. Силачи двинулись к медведю. Два диких рева неслись в небеса, катились за Вадыльгу и лес. Бзыкин отбивался. Закрутили за спину руки, сунули в рот ухо шапки: меховой кляп сократил оглашенный рев.

Дезертиру удалось освободить руку. Снова распахнул рубаху. Мыча, тыкал пальцами в усы и глаза Сталина, призывая синюю голову во свидетели столь дикой расправы.

Раскачав двуногого зверя, швырнули четвероногому. Медведь испуганно шарахнулся в сторону, не пожелав исполнить позорную роль палача.

– Брезгует! – Старший Куцейкин укоризненно покачал головой. – Уложи, брат Онуфрий, ревуна. Надоел.

За коротким накатным громом наступила тишина, нарушаемая утробным мычанием убивца, бренчанием капканной цепи. Орефию хотелось полного успокоения сердца. Махом подхватил Бзыкина, потащил к обрыву.

– Орефьюшка… братик разумный… отступись! Бог покарал его.

– Наша кара особая.

Пропасть обрывалась через шаг.

– Да будут прощены грехи наши…

Под яр загремел весь живой и мертвый груз.

Куцейкины размашисто перекрестились на голубое заречье. Высокая вода, подтопив берег, слизывала с крути белый песок. Братья отрешенно глянули вниз: поплавок-потаск перестал кивать Вадыльге, мирно плыл в крепкую обнимку с темными струями.