Пурпурная линия

Кошинский прервал свое повествование и присел на траву. Мне же потребовалось несколько мгновений, чтобы вернуться к действительности. Гуляя, мы незаметно выбрались на высокое плато, откуда открывался вид на пологий берег Рейна. Далеко внизу лежал Фрейбург. Из клубившегося над городом тумана острой иглой выдавалась башня монастыря. Над горизонтом вырисовывался призрачный силуэт Вогезских гор, и мне было совсем не трудно вообразить, как четыреста лет назад по этой равнине, трясясь на ухабах, медленно ползла карета, запряженная четверкой лошадей.

Кошинский, обняв руками колени, оглядел панораму. Я последовал его примеру, и некоторое время мы сидели молча, наслаждаясь великолепным видом окрестностей. У меня в ушах продолжали звучать многие названные Кошинским имена.

Не из рукописи ли почерпнул он свой рассказ, поинтересовался я.

— Нет-нет, автор предполагал, что читателю известен исторический фон повествования. В конце концов, он был членом общества историков и общался с людьми, которые, вероятно, наизусть знали статьи Нантского эдикта. К тому же временам царствования Генриха IV посвящена обширная литература. Его любовь к Габриэль д'Эстре произвела неизгладимое впечатление на современников, в особенности из-за странной кончины, которая постигла несчастную герцогиню за несколько дней до намеченного бракосочетания с королем. Важнейшие исторические труды, посвященные делу Габриэль д'Эстре, были опубликованы уже к восьмидесятым годам прошлого века.

— Король хотел жениться на Габриэль, а Рим не желал допустить этого брака?

— Да, во всяком случае, такова официальная версия.

— Но почему?

— Почему в Риме были против этого брака?

— Да.

— Для этого было множество причин. Папа Климент с большой неохотой заключил союз с Генрихом Наваррским. Он не доверял королю, считая его веру неискренней. Нантский эдикт был пощечиной Святому Престолу. Политическая подоплека Эдикта понятна, и с современной точки зрения его можно считать великим дипломатическим достижением, но в те времена люди думали по-другому. Ставкой в игре была святость христианской веры. Сейчас трудно себе представить, какое значение истинность вероучения имела для современников. В тот год, когда Генрих подписал Эдикт, Декарту было два года, а в Риме полным ходом шел процесс Джордано Бруно. Конечно же, и в те времена политику тоже принимали в расчет. Франция должна была стать оплотом в борьбе с Габсбургами. Сильный союз Парижа и Рима должен был ослабить мертвую хватку Филиппа и покончить с его превосходством в Европе. Все сходились в том, что Генрих должен развестись с Маргаритой и заключить новый брак. В то время, в 1599 году, смерть Генриха привела бы к новой вспышке усобицы между принцами крови. О своих притязаниях на трон заявили бы и другие аристократические дома. Вопросы веры послужили бы топливом войны, и на авансцену снова вышли бы великие европейские державы. Все началось бы сначала, и Франция как государственное образование скорее всего исчезла бы с карты мира или разделила судьбу Германии. Княжества стали бы независимыми, и в стране развернулась бы настоящая охота за иноверцами, которых начали бы убивать, как зверей. Этого следовало избежать любой ценой. Должны были появиться законные наследники, или, выражаясь языком истории, нужна была мать для Людовика XIII. Была для этого и подходящая кандидатура — Мария Медичи, племянница Фердинанда Медичи, Великого герцога Тосканского. Но король любил только Габриэль.

— Значит, она стала препятствием для большой политики? — спросил я.