Пушкарева - «А се грехи злые, смертные…». Русская семейная и сексуальная культура. Книга 1

Бывает, конечно, и у мужчин более живой смех. Например, я замечала, что некоторые из мужиков неизменно вызывают смех своих односельчан или товарищей (батраков). Покажется фигура такого широкобородого «Петрухи» или толстомордого «Никиты», и все «грохочут». Обыкновенно это фигура полная достоинства, видная, часто красивая, а «грохочут» все да и только! Кажется, дело в том именно и кроется, что такие «Петрухи» и «Никиты» полны чувства собственного достоинства или сознания своей красоты, «горды», не любят, чтобы над ними смеялись. Поступь у них важная, а это и возбуждает смех, и чем больше «Никиты» сердятся — тем смех пуще. В таких случаях неудержимее всех «грохочут», конечно, плюгавенькие и невидные «Иваны». (Зачинщиками смеха «Иваны», конечно, никогда не бывают.) Смеются долго и тонко, захлебываясь и сгибаясь, точно желая совсем уж спрятать свои невзрачные лица.

К сожалению, если такой «Петруха» или «Никита» — богач, деревенский кулак, то... и смеху такого не бывает. Так смеяться можно над «товарищем», а какой же товарищ — кулак?

Иду по деревне. Против небогатой избенки стоит воз с капустой. Лошадь отпряжена и отведена на двор, хозяин избы стоит, опершись локтями на передок телеги, и «ничего не делает». Кругом воза толпятся 3 бабы: они отбирают лучшие кочни капусты и очищают их от отставших листьев. Дверь кладовушки отворена, и две крошечные девочки — годов по 4 — носят очищенные кочни и складывают их на земляной пол амбарчика. (Часа два так проработали.) Мужик стоит у телеги час, другой, иногда набивает себе «цигарку» и курит. Бабы то звонко и быстро, то нараспев переговариваясь о свойствах капусты и ее дороговизне, все-таки довольно быстро облущивают ее, но нужно видеть девочек! С каким усердием, серьезностью и быстротой они переносят кочаны в кладовушку! Как они ждут, чтобы мать или тетка протянула им кочан и какое удовольствие написано на их замазанных мордочках, когда, семеня босыми ногами, они направляются с кочаном или двумя в кладовую. Одна из баб уходит в избу и выносит оттуда на руках 2¹/

₂-летнего мальчугана. Сначала он жмурится от солнца, потом несколько минут серьезно приглядывается к девочкам и тогда уже неудержимо рвется на землю, подбегает не совсем еще твердыми шагами к телеге и, уморительно хватая ручонками воздух, протягивает их к кочнам: «Мама, дай». Мама не сразу исполняет его желание, рев, конечно. «Н&, на, молчи», и мальчуган, улыбаясь, с непросохшими еще слезами, начинает за девочками вслед носить кочаны в кладовую. «Вишь, какие работники, — замечает одна баба, — не отгонишь, а да-ко-сь вырастут, батогами их работать не заставишь: так-то завсегда!» Может быть, для 3-летнего «Ивана» новы еще впечатления от капусты и от всех предметов и действий окружающих его людей, а 15-летнему «малому» уже примелькался однообразный обиход кругом него? Или картошка с сухим хлебом развила в нем апатию, ту унылость и равнодушие, с которыми он и в могилу сойдет в свое время?

Во всяком случае, разница между 3-летним и 15-летним «Иваном» громадная.

Неожиданный вопрос (Петр — 28 — 30-летний «малый», женатый, домохозяин-одиночка. Удивительно простодушен и неказист).

Я. Петр, скажи-ка, думаешь ты иногда, как твои мальчонки вырастут, как ты их поженишь и как ты с женой да с сыновьями, да со снохами хозяйствовать будешь?

Петр (слегка подумав, простодушно). Нет. Почесть что не думаю.

Я. Ну-у?

Петр. Оно бы думал... Да не чается что-то... Оно, разумеется, перемена — сыновья-то все бы меня сменили — я, вишь, один, да не чается, нет! Что думать-то? Думаешь, не то вырастут, а то и помрут... Так и думается боле, что помрут.

Я. Петр, а ты сбирался когда-нибудь в Москву, хотел туда?

Петр. Сбирался, три года тому, да мать не пустила.

Я. А как нынче охотно все туда идут! Я частенько думаю: что вам там нравится? Может, и правда, там лучше? Денег вот только мало оттуда приносят. А все ж таки, может, для вас там лучше? И вина там много!

Петр. Знамо, пьянствуют. Денег мало кто домой приносит. Правда ваша, что другого «малого» пошлют из семьи в Москву, он и шлет денег понемногу, особливо ежели отца боится, а с собой уж ничего не принесет... Ну, не всяк только пьяница...

Я. Знаю, так вот тверезым-то с чего в Москву так хочется? Всякий «малый», я думаю, уж знает, что в Москве для домашнего хозяйства не разживется.

Петр (подумав). Я так думаю, много из одежи туда идут, тоже. Что ж, здесь и зиму, и лето всё в старых хоботьях¹⁶⁴⁸ ходишь, а там оденешься, обуешься как надо быть. Гля-ко-сь, какие оттуда приходят, непгго с нами сменить? (Действительно, point d’honneure [вопрос чести] крестьянского «малого» — прийти домой «московским чистяком», в жилете, «пиджаке», калошах и даже брюках.)

Я. А тебе очень в Москву хотелось, жалко было, что не попал туда? Может, и теперь всё жалко?

Петр (мирно улыбаясь). Хотелось, знамо; оно бы и теперь иной раз пошел, особливо как «наши» (деревенские) из Москвы придут — всё рассказывают. Бывает, и завидно станет. А не слышишь про Москву — и забудешь, что Москва такая есть. Живешь себе и не «вздумаешь» про нее.