Пушкин

Прямое указание П на французский оригинал вызывало разноречивые суждения исследователей. В. В. Виноградов склонен был видеть в этом утверждении мистификацию П: «Ведь язык письма Татьяны, вопреки предварительным извинениям автора, — русский, непереводной. Он не предполагает стоящего за ним французского текста» (Виноградов В. Язык Пушкина. М.-Л., 1935, с. 222). Близок к такому пониманию и С. Г. Бочаров, предлагающий такое понимание: «Пушкинское письмо Татьяны — «мифический перевод» с «чудесного подлинника» — сердца Татьяны» (Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. Очерки. М., 1974, с. 78–79). Однако подобная постановка вопроса не отменяет того, что текст письма Татьяны представляет собой цепь реминисценций в первую очередь из текстов французской литературы. Параллели эти очевидны и много раз указывались (Сиповский В. В. Татьяна, Онегин, Ленский. — «Русская старина», 1899, май; Сержан Л. С. Элегия М. Деборд-Вальмор — один из источников письма Татьяны к Онегину. — «Изв. АН СССР. Серия лит. и яз.», 1974, т. 33, № 6). Целый ряд фразеологических клише восходит к «Новой Элоизе» Руссо: «То воля неба; я твоя» — «un 'eternel arr^et du ciel nous destina l'un pour l'autre» (part. I, lettre XXVI).

Сопоставление это тем более убедительно, что, как отметил Набоков, именно в этом месте и в письме Татьяны, и в письме Сен-Пре происходит смена «вы» на «ты» (правда, стилистический эффект такой смены в русском и французском текстах не адекватен). Целый ряд фразеологических параллелей можно найти и в других письмах романа Руссо. Л. С. Сержан высказал предположение, что основным источником письма Татьяны является элегия Марселины Деборд-Вальмоp (1786–1859) — второстепенной французской поэтессы, сборник стихотворений которой вышел в 1819 г. и потом несколько раз переиздавался (эту же параллель, но в значительно более сдержанной форме и не делая столь далеко идущих выводов, указал Набоков). Причину обращения П к элегии французской поэтессы исследователь видит в том, что «в этих стихах наш поэт нашел, очевидно, то, что он так ценил в творчестве А. Шенье <…>: изумительную, неподдельную и с к р е н н о с т ь» (разрядка Л. С. Сержана, ук. соч., с. 545). Текст элегии Деборд-Вальмор, действительно, имеет ряд точек соприкосновения с письмом Татьяны, позволяющих утверждать, что он был известен П и был у него на памяти во время работы над «письмом». Однако выводы Л. С. Сержана представляются весьма преувеличенными. Элегия Деборд-Вальмор — своеобразный набор штампов (что, конечно, не отменяет субъективной искренности поэтессы, которую акцентирует исследователь, рассказывая о ее трагической биографии, а лишь вытекает из размера ее дарования), и ряд сходных поэтических формул мог восходить у П

и к другим источникам. Приведем пример: одно из наиболее разительных, по мнению Сержана, сопоставлений — конец второй строфы элегии и стихи в EO.

Au fond de ce regard ton nom se r'ev'ela,

Et sans le d'emander j'avais dis: «Le voil`a».

«Почти одинаково словесно и «сценически» дано описание первой встречи («Ты чуть вошел…» и т. д.): узнавание, смятение и, наконец, одно и то же восклицание — «Вот он!»; ср. стихи 9-16. Эти слова невольно приводят на память знакомые строки: «И дождалась… Открылись очи; Она сказала: это он!» (Сержан Л. С., цит. соч., с. 543). Ср., однако, параллель в тексте Карамзина, написанном более чем за четверть века до публикации элегии: «Наталья в одну секунду вся закраснелась, и сердце ее, затрепетав сильно, сказало ей: вот он

!» (Карамзин, 1, 632). П потому и обратился к элегии Деборд-Вальмор, что это были: 1) женские стихи, 2) стихи, в достаточной мере лишенные индивидуальности, могущие служить прообразом письма деревенской «мечтательницы нежной», напитанной фразами из бесчисленных романов. Однако преувеличивать значение этого источника нет оснований.

Обилие литературных общих мест в письме Татьяны не бросает тени на ее искренность, подобно тому как то, что она, «воображаясь героиней своих возлюбленных творцов», присваивает себе «чужой восторг, чужую грусть» и строит свою любовь по литературным образцам «Клариссы, Юлии, Дельфины», не делает ее чувство менее искренним и непосредственным. Для романтического сознания реальностью становились лишь те чувства, которые можно было сопоставить с литературными образцами. Это не мешало романтикам искренне любить, страдать и погибать, «воображаясь» Вертерами или Брутами.