Пушкин

Рассветало, он просыпался. Ложный, сомнительный свет был в комнате. Белели простыни, Левушка дышал, Монфор сопел. Он прислушивался. Слух у него был острый и быстрый, как у дичи, которую поднял охотник. Медленно скрипела по улице повозка - ехал водовоз. Наступала полная тишина - раннее утро. Он быстро сползал с постели и бесшумно шел, минуя полуоткрытые двери, в отцовский кабинет. Босой, в одной сорочке, он бросался на кожаный стул и, подогнув под себя ногу и не чувствуя холода, читал. Давно были перелистаны и прочтены маленькие книжки в голубых обертках. Он узнал Пирона. В маленькой истрепанной книжке была гравюра: толстый старик с тяжелым подбородком, плутовскими глазами и сведенными губами лакомки. Он сам написал свою эпитафию: "Здесь лежит Пирон. Он не был при жизни ничем, даже академиком". Отчаянная беспечность этого старика, писавшего веселые сказки, смысл которых он уже понимал, понравилась ему даже более, чем шаловливый и хитрый Вольтер. Любимым героем его был дьявол, при одном упоминании о котором тетушка Анна Львовна тихонько отплевывалась. Однако дьявол у Пирона был превеселый - ----------------------------------------(1) О, тень кучера! О, тень щетки! О, тень кареты! (фр.) [106] молодец и ловко дурачил монахинь и святых С огорчением он подумал, что в Москве нет человека, похожего на этого мясистого поэта. Ему нравились путешествия. Он любил точность в описаниях, названия городов, цифры миль: чем больше было миль, тем дальше от родительского дома. На столе у отца лежали нумера "Московских ведомостей", которые получались дважды в неделю. Он читал объявления. Названия вин, продававшихся в винной лавке, - Клико, Моэт, Аи - казались ему музыкой, и самые звуки смутно нравились. Русских книг он не читал, их не было. Сергей Львович, правда, читал журнал Карамзина, но никогда не покупал его. На окне лежал брошенный том Державина, взятый у кого-то и не отданный; прочтя страницу, он отложил его. Однажды заветный шкал привлек его внимание: ящик был открыт и выдвинут, отец забыл его закрыть. Он заглянул. Толстый, переплетенный в зеленый сафьян том лежал там, пять-шесть книжек в кожаных переплетах, какие-то письма. Книги и сафьянный том оказались рукописными, а письма стихотворениями и прозою. Прислушавшись, не идет ли кто, он принялся за них. Все было написано по-русски, разными почерками, начиная со старинного, квадратного, вроде того, которым писал камердинер Никита, и кончая легким почерком отца. Тетради эти подарил Сергею Львовичу еще в гвардейском полку его дальний родственник, "кузен", гвардии поручик, который с тех пор куда-то сгинул; а потом уже Сергей Львович сам их дописывал. В тетрадях еще держался крепкий гвардейский дух табака. Сафьянная тетрадь называлась: "Девическая игрушка", сочинение Ивана Баркова. Он отложил ее, твердо решившись прочесть со временем всю, и листнул тетрадь в кожаном переплете. Он прочел несколько страниц и, изумленный, остановился. Это было во сто раз занимательнее Бьеврианы с ее хитрыми каламбурами На первой же странице прочел он краткие стихи, посвященные покойному императору Павлу:

Сколь Павловы дела премудры, велики, Доказывают нам то невски голики

[107] На бюст его же:

О ты, премудра мать российского народа! Почто произвела столь гнусного урода!

Дальше следовали стихи о "свойствах министров":

Хоть меня ты здесь убей, Всех умнее Кочубей Лопухин же всех хитрей, Черторысской всех острей, Чичагов из всех грубей, Завадовский - скупей, А Румянцев всех глупей, Вот характер тех людей

Тут же был написан весьма простой ответ на изображение свойств министров:

Хоть меня ты убей, Из всех твоих затей и т. д.

Простодушие стихов, их просторечие показались ему удивительно забавны. В них упоминались имена людей, о которых иногда вскользь говорили отец и дядя Василий Львович в разговорах скучных, после которых Сергей Львович всегда был недоволен, - разговорах о службе

Послание к Кутайсову

Пришло нам время разлучиться, О граф надменный и пустой, Нам должно скоро удалиться От мест, где жили мы с тобой, Где кучу денег мы накрали, Где мы несчастных разоряли И мнили только об одном, Чтоб брать и златом и сребром

Ему нравились быстрые решительные намеки в стихах, в конце каждого куплета, хотя он и не все в них понимал:

И случай вышел бы иной, Когда б не спас тебя Ланской

Сатира на правительствующий сенат поразила его своею краткостью:

Лежит Сенат в пыли, седым покрытый мраком Восстань! - рек Александр Он встал - да только раком [108] Больше всего пришлась ему по душе длинная песнь про Тверской бульвар:

Жаль расстаться мне с бульваром, Туда нехотя идешь

Сначала говорилось о каких-то франтах, которых он не знал. И вдруг наткнулся он на имя Трубецких:

Вот Анюта Трубецкая Сломя голову бежит, На все стороны кивая, Всех улыбками дарит За ней дедушка почтенный По следам ее идет