Пушкин и Грибоедов

В «Грузинской ночи» выдвижение в основу говорного начала не обошлось без потерь. В «Горе от ума» Грибоедов проявил себя мастером портретного изображения, как индивидуального, так и группового. В «ночной» драме в центре поставлены два героя, и оба лишены человеческой индивидуальности; это символы, властелин и рабыня (заметим: по-прежнему герои-антиподы).

Это до осязательности ощутимо в языке пьес. «После блестящих достижений “грибоедовского” стиха в “Горе от ума” разобранные произведения в своем языке падают до уровня рядовых ложно-классических пьес XVIII века»221. Парадокс: этот внешне убедительный вывод некорректен, хотя тяжеловесность языка поздних набросков продемонстрирована наглядно. Почему же сравнение некорректно? В «Горе от ума» сделан упор на выразительный, привычный слуху бытовой разговорный язык, тогда как в «Грузинской ночи» разговорный язык жанру неприличен. Речевая индивидуализация персонажей оказалась вне интересов писателя: речь и князя, и кормилицы книжная. В основе своей выдерживается присущий трагедии язык литературный.

Но если в нейтральный разряд выведены речевые характеристики, то в равной степени возрастает роль содержания. А здесь можно видеть элементы, не уступающие уровнем «Горю от ума», а иногда превосходящие этот уровень.

Пиксанов посчитал, что «новый путь – в сторону от реализма и от общественности – заводит Грибоедова в тупик бесплодной архаической мистериальности». Не соглашаюсь с таким утверждением. Исхожу из того, что главная задача искусства – познание жизни (в своей, особенной – и меняющейся во времени форме). Пиксанов отдает дань «реализмоцентристской» концепции. Но познание осуществляется всеми формами искусства, если это настоящее искусство. Конечно, для исследователя в ХХ (теперь уже в XXI) веке больше оснований воспринимать мистериальную форму архаической. Но Грибоедов наследует рационалистическому XVIII веку, для него и это, и более раннее искусство вполне живое. У нас уже отмечалось, что и новаторство Грибоедова в комедии специфическое: писатель наряду с прорывами в неизведанное умеет обновлять архаику. Чего он достиг в «ночной» трагедии?

Пиксанов искал, но не нашел философской закваски в «Горе от ума», он не увидел ничего интересного в поздних поисках Грибоедова. Между тем, если брать именно философский аспект, «Грузинская ночь» превосходит остротой «Горе от ума». Мы видели, что заключительный монолог Чацкого строится по широкой программе: здесь изливается желчь и досада «на дочь и на отца, / И на любовника-глупца, / И на весь мир…» Но картина «всего мира» заслоняется свеженькими лицами гостей Фамусова («старух зловещих, стариков…» и проч.). В «Грузинской ночи» частный конфликт князя и кормилицы проецируется на картину мироздания.

Картина эта такова, что в русской литературе она становится предшественницей лермонтовского «Демона». И это не уход автора от реалий жизни в мифопоэтику легендарной истории, а художественный отклик писателя на события 14 декабря.

Бесчеловечие власти: такова тема предельно жестокой по сюжету «Грузинской ночи».

Как разрешить конфликт между князем и кормилицей? Конфликт принимает форму человеческих отношений, но основан на социальном неравенстве: как таковое преодолеть? Эмоционального разрешения достигнуть нетрудно, только какова ему цена? И слабый поднимается против сильного, ведомо кормилице:

И кочет, если взять его птенца,

Кричит, крылами бьет с свирепостью борца,

Он похитителя зовет на бой неравный…

Но что князю до этих увещеваний? Он действовал по беззаконному «закону

»: «Он продан мной, и я был волен в том – / Он был мой крепостной…» А что может сделать старая бесправная женщина? Она и делает то, что может: проклинает жестокого господина. Только сотрясения воздуха маловато, это душу не согревает!

Как бы тут хотелось опереться на помощь доброй силы! Мир создан Богом, но после Творец почему-то не вмешивается в происходящее. К нему взывают по-прежнему; а вот кормилица обращает мольбу уже в форме вопроса, с упреком: «Где гром твой, власть твоя, о боже вседержавный!»

Пред ликом смерти равны праведники и грешники; Али являются в мир

Из тех пустыней многогробных,

Где служат пиршеством червей

Останки праведных и злобных.

Кормилица задается вопросом: «Равны страдания в сей жизни или в той?» О блаженстве в раю упоминаний нет, похоже на то, что на него и надежды нет.

Многие, ищущие справедливости, охотнее обращались бы к силам добрым, но увы! Сетует кормилица на то, что нигде не находит помощи, на зов ее даже Али, злые духи Грузии, являются отнюдь не тотчас:

Но нет их! Нет! И что мне в чудесах

И в заклинаниях напрасных!

Нет друга на земле и в небесах,

Ни в Боге помощи, ни в аде для несчастных!

Не встречая помощи у сил добра, люди обращаются за поддержкой к более сговорчивым силам зла. В черновых вариантах об этом говорилось прямым текстом:

Так от людей надежды боле нет,

И вседержителем отвергнуто моленье!

Услышьте вы отчаянья привет

И мрака порожденье!