Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Усилия Булгарина можно определить (условно употребляя позднейшие термины) как попытку создания подобия «массовой культуры» в «домассовый» её период.

Большую активность Пушкина и его друзей в осмеивании Булгарина, обстрел его эпиграммами, презрительными прозвищами объясняли по-разному: и тем, что Пушкин был задет лично (прямые и косвенные доносы Булгарина, намёки, вызвавшие «Мою родословную», и т. п.).

Конечно, это объяснение необходимое, но недостаточное: ничтожность Булгарина, литератора и человека, контрастировала с энергией противобулгаринских ударов. Высказывалось мнение об огорчении пушкинского круга удачами Булгарина на книжном рынке. Да, разумеется, и это было — поэт преимущественно писал о нечистых приёмах «грачей-разбойников» (Булгарина и Греча) в их борьбе с конкурентами; пытался «доказать правительству, что оно может иметь дело с людьми хорошими, а не с литературными шельмами, как досель сие было»[634]. И всё же чего-то не хватало при разборе причин,— зачем Пушкин, а вместе с ним и за ним несколько литературных поколений так много внимания уделяли лицу, как будто совсем того не заслуживающему[635].

Несколько лет назад Д. А. Гранин выдвинул гипотезу, что Пушкин видел в Булгарине тип, во многом сходный с образом Сальери[636].

Ряд несомненно совпадающих черт у Булгарина и героя «маленькой трагедии», однако, не перекрывали уж слишком разительных отличий; сам автор гипотезы отмечает, что «Сальери велик, Булгарин мелок, Сальери боготворит искусство — Булгарин торгует им бессовестно и корыстно <…> Пушкин относится к Сальери с интересом, сатанинская философия Сальери — достойный противник; Булгарина Пушкин презирает»[637].

Согласимся только с тем, что Пушкин действительно видел в Булгарине тип; но не столько художественный, человеческий, сколько исторический.

Главное, что вызвало необходимость серьёзной антибулгаринской войны, было — народ

.

Булгарин и его круг всячески подчёркивали свою народность, понятно, противопоставляя её «аристократизму» Пушкина, Вяземского, Карамзина…

Проблема народа была первейшей для Пушкина, открывавшего народную стихию в «Борисе Годунове», «Дубровском», «Истории Пугачёва». О народе размышляли декабристы, Чаадаев, завтрашние западники, славянофилы, Белинский, Герцен.

Наконец, именно в начале 1830-х годов народ был замечен правительственными идеологами, среди которых Булгарин не последний…

Народ, по словам Герцена, представлялся в ту пору «спящим озером, которого подснежные течения никто не знал <…>»[638], — «не люди, а материал, ревизские души, купленные, всемилостивейше пожалованные, приписанные к фабрикам, экономические, податные — но не признанные человеческими».

На другом же общественном полюсе Л. В. Дубельт заносит в дневник свои довольно откровенные суждения о мужике, без сомнения, сходные с подобным же взглядом его «коллег»: «Отчего блажат французы и прочие западные народы <…>? Оттого, что у них земли нет, вот и вся история. Отними у нас крестьян и дай им свободу, и у нас через несколько лет то же будет…

Мужичку же и блажь в голову нейдёт, потому что блажить некогда <…>

Нет, не троньте нашего мужичка, только подумайте об том, чтобы помещики с ним были милостивы <…> Тогда мужичок наш будет и свободен, и счастлив».

Дубельт находит, что в России «все от царя до мужика на своём месте, следовательно, всё в порядке <…> Пусть наши мужички грамоте не знают <…>, они ведут жизнь трудолюбивую и полезную, они постоянно читают величественную книгу природы, в которой бог начертал такие дивные вещи, с них этого довольно!»[639]

Итак, народ, живущий своей жизнью, сохраняющий старинный образ существования и мыслей,— необходимое условия самодержавной власти. Откровенная версия так называемой теории официальной народности в изложении одного из главных её практиков.

В работах о Пушкине (в частности, по поводу борьбы с Булгариным) ещё недостаточно учитывается влияние на всю общественную, политическую, литературную атмосферу 1830-х годов нового идеологического курса, который был провозглашён министром народного просвещения С. С. Уваровым: формула «самодержавие, православие, народность».

В декабре 1832 года Уваров во всеподданнейшем отчёте по поводу «искоренения крамолы» в Московском университете восхвалял «истинно русские охранительные начала православия, самодержавия и народности, составляющие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества»[640]. В 1834 году сходные рекомендации были повторены в циркуляре попечителям учебных округов. «30-е годы XIX века,— отмечает современный историк,— время оформления „теории“ официальной народности как цельной идеологической доктрины самодержавия, ставшей с тех пор вплоть до 1917 года его идейным знаменем»[641].

Понятно, мы не имеем цели подробного освещения всей этой проблемы[642], но ограничимся лишь некоторыми общими соображениями, не слишком уводящими от пушкинской темы.