Пушкин на юге

Слушая эти слова, отрывистую, короткую речь, Пушкин чувствовал, как не только в нем без следа растопилось непроизвольно возникшее за последние дни несколько неприязненное отношение к Охотникову, шедшее от угрюмой его замкнутости, но как опять, и еще больше, чем в Кишиневе, он полюбил этого особенного человека, и что в то же самое время внутри его самого все становится на свое настоящее место, и закипает в крови одушевление, жажда борьбы.

– Верно, верно… все верно! – громко шептал он, не замечая того, и радовался горячею радостью, что и сам – наконец-то! – готов к прыжку.

– Ты хочешь что-то сказать? – обратился к нему Александр Николаевич, когда Охотников кончил.

– Да, я хочу сказать, господа! – воскликнул Пушкин, не дожидаясь разрешения председателя и обуреваемый жаром подлинного волнения.

Он быстро поднялся с дивана и выступил на середину комнаты, как бы готовясь держать ответ за свои слова. Николай Николаевич, не останавливая, внимательно и немного задумчиво глядел на него.

– Я хочу сказать, что все спасение наше в том-то и есть, чтобы все… чтобы все честные люди объединились в борьбе против правительства. Тайное общество необходимо! Что же мы можем сделать открыто? Тут говорилось, что все свободные общества вскоре будут у нас запрещены, – так тем более! – не значит ли это, что надо спешить и не откладывать нашего дела?

Председатель спросил:

– Какого же именно дела?

– Какого? А все, что мы постановим ко благу России. И первое дело – освобожденье крестьян! Николай Николаевич! Полгода тому назад мы с вами вместе были в Екатеринославе, восстание там было ведь поголовное, и землепашцы жаждут свободы. Якушкин дал волю своим музыкантам. Что ж, хорошо: музыканту не надо земли. Но что делать пахарю?

Раевский по-прежнему его не останавливал, и, по мере того как Пушкин, все более разгораясь, стал развивать свои взгляды, выказывая не только горячность, но и сопоставляя состояние умов на Западе и у нас, противопоставляя народ и правителей, слушатели начинали смотреть на него другими глазами и как раньше почти что забыли совсем про молодого поэта, так теперь думали только о нем. Не слишком ли легко они относились к нему, полагая, что он настоящий знаток только в поэзии?

– И если на Западе народы воюют с царями, то разве не тайные общества подготовили это движение? Разве не боевой клич карбонариев – «Мщение волку за угнетение агнца»?

– Ну, о царях и волках можно бы и потише, – лениво промолвил доселе дремавший на отдалении старший Давыдов.

– Вы угадали, Александр Львович, когда озаботились и о волках, – быстро отвечал ему Пушкин. – Но помните только, что ежели со свободою для землепашцев замедлится, то и волкам не сдобровать! Да я бы и сам…

Неизвестно, что еще в запальчивости добавил бы Пушкин, но тут и председательствующий поднял ладонь.

– Да я бы и сам, – повторил он за Пушкиным слово в слово и, чуть покачав головой, улыбнулся ему. – Да я бы и сам хотел сказать несколько слов. Не отрицаю: тайное общество было б полезно.

Все насторожились, услышав эти слова, а Раевский спокойно перечислил, обращаясь преимущественно к Якушкину, все те случаи, в которых тайное общество могло бы принести пользу, но, конечно, все это было не то, о чем мечталось заговорщикам. И, кроме того, за словами, произносимыми вслух, угадывалось и нечто еще другое. Якушкин понимал и это и оттого чувствовал себя не особенно ловко, словно бы Николай Николаевич ему говорил: «Вы испытываете меня. К чему это?»

И Якушкин не выдержал.

– Но это вы с нами шутите, – воскликнул он, обращаясь к президенту собрания: столь ощутим ему был укор этого проницательного человека.

Наступила минута неловкого замешательства. Раевский глядел на Якушкина, предоставляя ему говорить дальше.

– Вы шутите, – повторил тот, несколько волнуясь, – и это легко доказать. Я предложу вам вопрос: если бы тайное общество существовало уже, вы-то, наверное, к нему не присоединились бы?

– А почему? – несколько сухо возразил Николай Николаевич. – Напротив.

– Ну, тогда дайте мне руку! – В ту же минуту, однако, почувствовал он, что зашел много дальше сравнительно с тем, как все это было задумано.

– Шутить так шутить, вот вам моя рука, – ответил Раевский.

Тут сразу и все уже поняли, что надо кончать и лучше всего обернуть дело на шутку. Весь красный от смущения, под общие восклицания Якушкин так и заявил:

– Вы правы… Ну, разумеется, все это было одной только шуткой.

– Что ты скажешь, – негромко обратился к Пушкину Александр Николаевич, сидевший рядом с ним на диване. – А ведь отец-то оказался умнее их всех.