Пушкин в Михайловском

Роман остался неоконченным. Работа над ним остановилась на седьмой главе. Пушкина отвлекли другие дела, в частности окончание шестой и начало седьмой глав «Евгения Онегина» (как в случае с «Борисом Годуновым», он писал историческое сочинение параллельно с современным, что не могло не сказаться и на том, и на другом). Главное же — многое ещё нуждалось в тщательном обдумывании, развитие основной конфликтной ситуации романа было впереди, и художественная структура его не вполне определилась — ведь Пушкин создавал произведение совершенно новое не только для себя, но для всей русской литературы — первый русский реалистический исторический роман. Вполне возможно, что поэт ещё вернулся бы к роману в процессе писания «Истории Петра» и окончил бы его, как в процессе писания «Истории Пугачёва» создал «Капитанскую дочку».

Современники чрезвычайно высоко оценили «Арапа Петра Великого» (название дано не Пушкиным, а при первой публикации в IV книге журнала «Современник» за 1837 год). «Верность и живописность в нравах и рассказе» особо выделял в своём первом отзыве П. А. Вяземский. «Подвигом великим» назвал роман H. М. Языков. В. Г. Белинский писал: «Будь этот роман кончен так же хорошо, как начат, мы имели бы превосходный исторический русский роман, изображающий нравы величайшей эпохи русской истории… Эти семь глав неоконченного романа… неизмеримо выше и лучше всякого исторического русского романа, порознь взятого, и всех их, вместе взятых»[280].

«Я узнаю Кюхельбекера»

Возвращаясь из Михайловского в Петербург, 14 октября, на станции Залазы, около Боровичей, Пушкин встретился с партией арестантов. Среди них оказался Вильгельм Карлович Кюхельбекер. Его перевозили из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую (ныне город Даугавпилс).

Фельдъегерь П. Г. Подгорный, сопровождавший арестантов, доносил по начальству о происшествии на станции Залазы: «Отправлен я был сего месяца 12-го числа в гор. Динабург с государственными преступниками, и по пути, приехав на станцию Залазы, вдруг бросился к преступнику Кюхельбекеру ехавший из Новоржева в С.-Петербург некто г. Пушкин и начал после поцелуев с ним разговаривать. Я, видя сие, наиспешнейше отправил как первого, так и тех двух за полверсты от станции, дабы не дать им разговаривать… Но г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру денег; я в сём ему отказал. Тогда он, г. Пушкин, кричал и, угрожая мне, говорил, что по прибытии в С.-Петербург в ту же минуту доложу его императорскому величеству, как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег; сверх того, не премину также сказать и генерал-адъютанту Бенкендорфу… Кюхельбекер мне сказал: это тот Пушкин, который сочиняет. 28 октября 1827 г.»[281]

А Пушкин писал о случайной встрече с другом:

«Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошёл высокий, бледный и худой молодой человек с чёрной бородою, в фризовой шинели… Увидев меня, он с живостью на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга — и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательствами — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции я узнал, что их везут из Шлиссельбурга,— но куда же?»

Эту запись Пушкин сделал на следующий день в Луге.

А ещё два дня спустя, 17 октября, приехав в Москву, поэт, под впечатлением неожиданной встречи с лицейским другом, написал стихи на 19 октября 1827 года.

Бог помочь вам, друзья мои,В заботах жизни, царской службы,И на пирах разгульной дружбы,

И в сладких таинствах любви!Бог помочь вам, друзья мои,И в бурях, и в житейском горе,В краю чужом, в пустынном море,

И в мрачных пропастях земли!

Год 1835

Пять дней в мае

Обстоятельства складывались так, что после осенней поездки 1827 года до весны 1835 года Пушкину не удавалось побывать в Михайловском, хоть он и мечтал об этом[282]. «Не знаю, приеду ли я ещё в Михайловское,— писал он П. А. Осиповой в январе 1828 года.— Однако мне бы хотелось этого. Признаюсь, сударыня, шум и сутолока Петербурга мне стали совершенно чужды — я с трудом переношу их. Я предпочитаю ваш чудный сад и прелестные берега Сороти. Вы видите, сударыня, что, несмотря на отвратительную прозу нынешнего моего существования, у меня всё же сохранились поэтические вкусы». Пушкин не раз писал об этом и позже. «Не знаю, когда буду иметь счастье явиться в Тригорское, но мне до смерти этого хочется,— признавался он той же П. А. Осиповой.— Петербург совершенно не по мне, ни мои вкусы, ни мои средства не могут к нему приспособиться».