Пушкин в Михайловском

А где Ольга? Что Лев? Лев – молодец, конечно, с девчонками! Оленька спит. Он было думал ее разбудить, но дверь отворилась, и, босая, в рубашке, она кинулась брату на шею. От нее пахнуло сонным теплом и свежим девичеством. Поцелуи сестры – как ключевая вода. Странное дело… И это единственная девушка в мире, которая для всех других просто девушка, а для него вот еще и сестра. В этом было какое-то очаровательное неудобство. Он целовал ее с нежностью – подругу и в играх, и в шалостях. Себя увидал в корзинке у бабушки, куда он забился от матери, слушает сказку и глядит на мелькающие в желтых руках серые спицы; и видит сестру, как она кутает старую моську в длинную шаль и что-то над нею подшептывает…

– А помнишь?..

– А помнишь?..

Ольга не успевала ответить и счастливо смеялась, не отпуская пыльных братниных рук.

– Ездишь верхом? Вместе поедем! Замуж не вышла ли? – и хохотал. – А писем мне не было? – внезапно спросил он серьезно и тотчас догадался, что их не могло еще быть, да и самый вопрос неосторожен.

Левушка быстро вернулся. Он с шумом перемахнул через подоконник, когда все уже были за ужином. Две бутылки вина скромно и щедро встречали «блудного сына». Впрочем, никто еще дома и не подозревал, что Александр продолжал быть изгнанником.

– И знаешь, – болтал за столом маленький Пушкин (Лев как-то сразу стал маленьким), – Анета тебя увидала и, как с Синайской горы, объявила торжественно: «Пушкин приехал!» Что только было!

– Приехал, приехал… И мы завтра же сходим туда. Ты за которою волочишься? Предупреди. Чтобы не вышло дуэли. Вы помните, маменька, как я дядю Павла Исаковича, мальчишкой еще – помоложе тебя, Лев, – на дуэль у него вызывал? А фамилия барышни была Лошакова, и у нее были зубы вставные. Я только потом разглядел.

Левушка был неписаной летописью всех происшествий и тотчас же продекламировал стихи, сочиненные по этому случаю Павлом Исаковичем Ганнибалом:

Хоть ты, Саша, среди балаВызвал Павла Ганнибала,Но, ей-богу, Ганнибал

Ссорой не подгадит бал…

Вспомнили братья и дядю Василия Львовича Пушкина – впрочем, совсем осторожно, чтобы не обидеть как-нибудь отца, принимавшего своего старшего брата всерьез. Но все-таки вышел легкий конфуз, когда, развеселясь, Александр несколько громко шепнул брату о тетушке Анне Львовне:

– В «Бахчисарайском фонтане» я «хладного скопца» уничтожил из уважения к ее давней девственности…

Лев громко фыркнул, а Сергей Львович недовольно заметил:

– Если сестра моя Анна Львовна отсутствует, то здесь за столом ваша сестра.

Это вышло не очень-то ловко, и Пушкин ответил:

– Ну, Ольга не довольно стара, чтобы принять это на свой счет, и достаточно взрослая, чтобы понять шутку. Не сердитесь, батюшка! Я рад, что вернулся, и болтаю вздор.

Этот родственный тон в устах Александра был великою редкостью, и отец был польщен, а мир восстановлен.

Няня Арина Родионовна входила и выходила, прислуживая. И точно она помолодела, серые глаза ее ясно глядели из мелких морщин, как птенцы из гнезда.

– Уж так-то я рада, что ты к нам вернулся, голубчик наш батюшка! – сказала она, когда Пушкин налил ей вина и звонко с ней чокнулся.

И она же ему постелила и увела из его комнаты за руку Льва, который все не хотел уходить…

Итак, стало быть, дома! Теперь и в Тригорском знают и ждут. Работать? Отлично! Ну, а еще?

И внезапно, как сквознячок, потянуло если не самой тоской, то явным предчувствием острой тоски. Невидимая черта здесь его окружала. Он ничего не сказал о новом своем положении. Но это не важно. Скажет и огорчит. Он уже привык, что им огорчаются. Важно другое: за эту черту переступить он не может – никак; и – никогда?

В Одессе так не было. И в Кишиневе особенно. Там это не было все-таки формальной ссылкой. Из Кишинева ездил он в Каменку, из Каменки в Киев; ездил в Одессу, побывал в Тульчине. Да и в Одессе его не держали на привязи. Он думал ехать свободным. Писать, продавать!

Это направило мысли его на другое. Кто до него торговал своею поэзией и можно ли жить на стихи? По старым понятиям, это было зазорно для дворянина. Но для себя он это крепко решил, пусть называется это цинизмом! Он вспомнил свое же признание: «Правда, я пишу только под прихотливым влиянием вдохновения, но раз стихи уже написаны – я смотрю на них только как на товар, по стольку-то за штуку». Чистое творчество не мыслит оплате. Но плата приходит потом. Это только законно.

Он долго лежал на постели, забыв о часах. Но тут он откинул одеяло и простыни и сразу вскочил. Мысль о стихах, где все это высказать прямо, ему показалась заманчиво дерзкой. Краткая формула возникла внезапно, и быстро, размашистым почерком, карандашом, на подоконнике, он записал на небольшой четвертушке, не доканчивая слов, не заботясь о знаках препинания, две короткие строки:

Не продается вдохновенье,Но можно рукопись продать!

Вот, вот! Именно так… И стал одеваться.