Пушкин в русской философской критике

Есть упоение в бою,И бездны мрачной на краю,И в разъяренном океанеСредь грозных волн и бурной тьмы,И в аравийском урагане,И в дуновении чумы!Все, все, что гибелью грозит,Для сердца смертного таитНеизъяснимы наслажденья,Бессмертья, может быть, залог!

Пушкин прибавляет:

И счастлив тот, кто средь волненьяИх обретать и ведать мог[158].

Это экстаз разрушительный, злой: берега залиты, обвал пробит, «и Терек злой под ним бежал»; и Вольсингам знает свое беззаконие. – И тем не менее Пушкин называет его «неизъяснимым наслаждением» и видит в нем залог бессмертия, потому что Пушкин обожает, в конце концов, всякое освобождение «несмертных чувств», всякий экстаз.

Кто, волны, вас остановил,Кто оковал ваш бег могучий,Кто в пруд безмолвный и дремучийПоток мятежный обратил?Вы, ветры, бури, взройте воды,Разрушьте гибельный оплот.Где ты, гроза, символ свободы?

Промчись поверх невольных вод!

Итак, вот верхняя бездна – рай совершенства, и нижняя – ад, где сгорает Вольсингам, «падший дух». Между безднами – все ступени безумия, и всем безумиям Пушкин говорит свое да, потому что всякое состояние полноты, будь то даже полнота бессмысленная или сатанинская, лучше ущербного, т. е. разумного, существования. Отсюда интерес Пушкина к Разину и Пугачеву; отсюда грустный тон в отброшенной строфе «Кавказа»:

Так буйную вольность законы теснят,Так дикое племя под властью тоскует[159], –

и оттого же он с таким презрением и отвращением произносит слово «покой»:

Но скучный мир, но хлад покояСчастливца душу волновал……Мучением покояВ морях казненного…Народы тишины хотят,

И долго их ярем не треснет…Паситесь, мирные народы,Вас не пробудит чести клич![160]

9

Не как спасенный Вергилий, но как один из тех, кто среди адских мук, кляня и стеная, повествует Данту о своей плачевной судьбе, так Пушкин низводит нас в ад ущербного существования. Он сам наполовину жил в аду. Здесь стихийная воля пленена разумом и душа безнадежно жаждет наполниться. Оттого ее жизнь – непрерывная смена желаний. Стихия не может подняться со дна, чтобы целостно разрешиться в душе свободным и могучим движением. Лишь без устали, без конца выбивают вверх частичные извержения лавы – наши желания и страсти. Пушкин многократно свидетельствует: желание, страсть – в сущности, беспредметны, не направлены ни на что внешнее; действительно, ведь желание – не что иное, как позыв, обращенный внутрь самой души, именно – мечта о том, чтобы замкнутая сила наполнила меня. Но здесь ущербную душу подстерегает соблазн: так как ей не дано воззвать в себе полноту своей волею, то она устремляется на внешнее, как огонь на хворост, чтобы разгореться. Так из общего голода рождается конкретное желание или конкретная страсть. Так Пушкин рисует состояние Татьяны накануне любви:

Давно сердечное томленьеТеснило ей младую грудь;Душа ждала… кого-нибудь,И дождалась. Открылись очи:Она сказала: это он!

И гениальные строки в письме Татьяны говорят о том, как общий голод души субъективно преображается в конкретную страсть:

Ты в сновиденьях мне являлся:Незримый, ты мне был уж мил,Твой чудный взгляд меня томил,В душе твой голос раздавалсяДавно…

Оттого каждая страсть сулит нам не частичное только, но полное утоление духа. Дон Жуан справедливо говорит Донне Анне:

…с тех пор,Как вас увидел я, все изменилось[161].Мне кажется, я весь переродился.

Так смотрит и каждый человек на предмет своего желания: здесь-то я наконец утолю свой голод.