Пушкин в русской философской критике

Отдай любвиМладыя лета,И в шуме светаЛюби, Адель,Мою свирель[126].

На каждую вашу нужду, и в каждый миг, когда вы захотели бы сорвать цветок и закрепить им память дорогого мгновения, заложить ее в дорогую страницу книги своей жизни – он подает вам цветок-стихотворение. И это не только относительно беспечальных мгновений, но и самых печальных, леденящих душу:

Итак – хвала тебе, Чума!Нам не страшна могилы тьма,Нас не смутит твое призванье!Бокалы пеним дружно мы,

И Девы-Розы пьем дыханье,Быть может – полное чумы.

И сейчас – какая перемена тона:

– Безбожный пир! Безбожные безумцы!

По этому-то богатству тонов, которые не исчерпаны ни обществом нашим, ни литературою, и в себе самих даже не исчерпаемы – «дондеже умрем», – мы и сказали, что Пушкин способен пропитать Россию до могилы не в исключительных ее натурах.

Что же это значит? Откуда это богатство? Что это за особый строй души? Критика русская давно (еще с Белинского) его определила термином – «художественность». Художник есть тот, кто, может быть, и заражает, но ранее – сам заражается; в отличие от пророка, который только заражает, но – если позволительно перенесение узкого медицинского термина – заражается только Богом; Им слушаем; ему – Он открыт. «И небеса отверзты» – пророку: а художнику вечно открыта только земля, и, как это было с Пушкиным, – ему открыта бывает иногда вся земля. Не будем обманываться, что у Пушкина есть «Пророк»; это страница сирийской истории, сирийской пустыни, которую он отразил в прозрачном лоне своей души, как отразились в нем и страницы Аль-Корана:

О, жены чистыя Пророка!..От всех вы жен отличены:Страшна для вас и тень порока.Под сладкой тенью тишины

Живите скромно: вам присталоБезбрачной девы покрывало.Храните верныя сердцаДля нег законных и стыдливых:Да взор лукавый нечестивыхНе узрит вашего лица.А вы, о гости Магомета,Стекаясь к вечери его,Брегитесь суетами светаСмутить пророка моего.

В пареньи дум благочестивыхНе любит он велеречивыхИ слов нескромных и пустых…Почтите пир его смиреньемИ целомудренным склоненьемЕго невольниц молодых[127].

И рядом с этою мусульманскою рапсодией – дивный православный канон:

Отцы-пустынники и жены непорочны,Чтоб сердцем улетать во области заочны[128],Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,Сложили множество божественных молитв…

Но ни одна из них меня не умиляет,Как та, которую священник повторяетВо дни печальные великого поста.Всех чаще мне она приходит на уста –И падшего свежит неведомою силой:«Владыко дней моих! дух праздности унылой,Любоначалия, змеи сокрытой сей,И празднословия, – не дай душе моей!Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,Да брат мой от меня не примет осужденья,И дух смирения, терпения, любвиИ целомудрия – мне в сердце оживи».