Пушкинский дом

И если Диккенс (дядя) не столько выразил что-нибудь словом, сколько Слово выразило его чистую душу, то дед Одоевцев, по нашей гипотезе, мог сам что-то выразить Словом (скрыть в нем), поскольку, в нашем допущении, нес в себе (вместо чистой души) черты гения. Попробуем проверить. Две жизни, два достоинства, две смерти, две прозы…

Роясь в дедовых бумагах (их, кстати, сохранилось не так много), набрел Лева на текст своеобразной рукописи, оставшейся незаконченной. Это не был еще зрелый и великий Модест Одоевцев (зрелым ему быть всего несколько лет, а «великим» – для нас, потом…); заметки носили личный, как бы дневниковый характер – «для себя»… Однако сочинение это не было дневниково-беспорядочным, у него явно намеревалось общее строение, свидетельствовавшее о конечности замысла, но в чем он состоял, по этим страницам судить было рано. Называлась рукопись «Хождение в Иерусалим[4]

(Записки гоя[5]

)» и была разбита на главы с чередующимися названиями: «Бога нет» и «Бог есть». И опять «Бога нет» и «Бог есть»… Глав сохранилось не то шесть, не то семь.

Шансов на опубликование такой рукописи не было, однако Леве она так же понравилась, как деду ее писать… «для себя».

И Лева кое-что из нее выписывал, для себя. Вот одна из его выписок, помеченная им: «Из “Бога нет”»: