Пушкинский том

Возобновляется и осуществляется в последний раз у Пушкина тема Грибоедова, когда он пишет «Путешествие в Арзрум». Он берет свои записи 29-го года и перерабатывает их. Но моему ощущению, он тогда и сочинил текст о Грибоедове. Это ясно – в тетрадках, которые он привез с Кавказа, этого текста нет. Более того, этого нет даже и в составах глав. Вот сейчас я продемонстрирую: была такая очаровательная манера главы путешествия снабжать такими подзаголовками маленькими, причем часто это одно слово, ничего не расписано. Вот взгляните: ТИФЛИС. НАРОДНЫЕ БАНИ. БЕЗНОСЫЙ ГАСАН… Ну и так далее. Так вот, последовательность эпизодов БЕЗОБДАЛ и ГРИБОЕДОВ в подзаголовках перепутана.

Моя мечта хоть раз в конце такой работы посмотреть рукописи: что как вставлено, что как надписано… Вид рукописи дал бы мне, конечно, много. Но я видел только полное собрание. Но и тут последовательность глав не та, как будто это «птичкой» вставлено. Ну ладно, оставим это.

Тут есть у меня еще тоненькие находки, сейчас мне их не возобновить, но все они приближают к желаемому мною результату: что главка о Грибоедове всё же была сочинена потом. Впрочем, всё это косвенное. Но одно свидетельство замечательное у меня есть:

«Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. „Откуда вы?“ – спросил я их. „Из Тегерана“. – „Что вы везете?“ – Грибоеда. – Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис…

Не думал я встретить уже когда-нибудь нашего Грибоедова!»

Вот даже эта фраза «Не думал я встретить уже когда-нибудь…» звучит так: «не думал я, что еще вернусь к Грибоедову».

Но дело в том, что в черновике написано: «Четыре вола, впряженные в арбу, подымались на крутую дорогу». Потом «четыре» зачеркнуто и написано «два вола». Вольно или невольно, когда человек рисует воображаемую картину, он всегда преувеличивает. Потом, когда он ее уточняет, он делает ее скромнее…

– И достовернее.

– И достовернее. Но два вола или четыре вола – это все же… Человек, который «перепрягает волов» внутри текста-факта, – это, по-моему, как-то…

Хотя, может быть, ему не понравилось: четыре – много… Может быть, не помнит, сколько было. Но, по-моему, этот фактик дорогого стоит.

Теперь так. Если взять позднего Пушкина, Пушкина, который пишет статьи, чтобы кормить журнал (я об этом писал уже в «Предположении жить»), который очень надорван нервически и срывом Болдинской осени, которая у него готовилась в 36-м году после его каменноостровского цикла (с моей точки зрения, этот срыв шел еще и по линии возможности удрать), и потом вся эта дуэльная история… В общем, он не в очень хорошем состоянии. И тут еще кормить «Современник», и еще взаимоотношения с цензурой – ну, все знают этот комплекс. И вот я заметил, что все статейки, которые он в это время довольно массово продуцировал для «Современника», часто были загружены каким-то более… не то чтобы более глубоким, а каким-то более личным, что ли, материалом, чем это возможно. Пишет он о Вольтере, или пишет он о Жанне д’Арк, или пишет он о Железной Маске – какой-то есть там еще подспудный мотив. То есть из-за прерванного творчества, из-за недогруженного он перегружает эти статьи каким-то, возможно, сочинительством. Критическую статью он пишет как сочиненное произведение. То есть он мог писать эпизод с Грибоедовым как литературный факт, другими словами – создать литературный факт.

И довольно часто он вписывает автобиографическое в эти свои тексты. Здесь как будто сквозит собственная жизнь, записанная, как бы положенная на чужую доску критической статьи. И там есть еще очень много неосуществленного…

По-видимому, надо было себя подогревать зачем-то. Сорвана была продуктивность осенью 36-го года – поэтому он себя и перегружает.

Впервые в жизни, по-моему, у Пушкина прорываются в тексте такие автосвидетельства. Не подумайте, что он это намеренно засекретил. Нет. Просто так выражается дисгармоничное состояние человека, готовившегося к письму и сорванного. И продолжающего такую, скажем, заурядную журнальную деятельность, которая подпитывается этой его переполненностью, и желчью, и раздражением, и невозможностью сказать…

– Чувством?

– Да. Чувством. Всё это нужно, по-моему, рассматривать как некие свидетельства Пушкина о себе.

Всегда неохота копаться в том, было или не было у того-то с тем-то – это не тот разговор. Но: если он о чем-то сам проговорился, он не просто проговорился, он проговорился в чем-то. Или соврал. Но и соврал – зачем-то. То есть это как бы ключ к прочтению его биографии так, как он хотел бы быть прочтенным, быть, скажем, понятым, быть истолкованным. Я это вижу. Это есть, и это совпадает с его статьями.

И вот теперь перед нами эта его характеристика Грибоедова:

«Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств». – Это как бы некролог… не только Грибоедову, но и самому себе.