Пусть будет вечна...

Вдруг в каком-то воплощении я был влюблен… в ту женщину, что молилась девятому огню, и она любила… нет, не меня, конечно, она любила мужчину, который жил в одном с нею городе в одно время с ней? А я, живущий в конце двадцатого века, связан с ним не только тем, что у нас общая кочевница-душа, но и еще чем-то — иначе почему именно я выбран объектом воздействия камней полуострова? Может быть, — чем черт не шутит! — мы с ним еще и похожи друг на друга как две капли воды? И потому моя безрассудная, но памятливая душа требует от меня действий и толкает, толкает к развалинам города?..

Мне захотелось обернуться к стенам дома, в котором пол был выложен мозаикой. А Кубик, повелительным взглядом вернув к себе мои глаза, продолжал:

— Но что, скажи на милость, дадут мне в конце концов эти пепельные от старости камни, как бы я к ним ни тянулся? Я ведь все равно не пересеку океана времени, который раскинулся между женщиной, зажигающей один за другим светильники, и мной! У меня нет такого корабля!

— Очень торжественно я говорю, — вдруг опомнился художник. — Ну, это всего на десять минут. Без этого ведь тоже человеку нельзя. Потерпишь?

Горизонт был уже невидим, но его обозначил семафором утонувший в темноте сторожевик — я его заприметил полчаса назад.

— Как я хочу знать, — Кубик тоже смотрел в сторону семафора, — что скрывается во мне, — а ведь наверняка скрывается! — но не поднимается пока со дна памяти наверх! Наверно, человек все же как колодец — в нем есть сокровенная глубина, до которой почти невозможно добраться.

Понимаешь, — он повернулся ко мне, — скажу, скорее всего нелепость: моментами мне кажется, что я люблю ту женщину, что зажгла девятый светильник, что я видел ее, знаю, вернее, знал!..

Сказанное художником требовало ответа, отклика просило, но у меня его не было. И все же один вопрос возник:

— Послушай… — Я был осторожен. — Та женщина, которую ты рисовал вчера, она откуда? Ты еще сказал: приснилась. Это не актриса со светильниками?

Кубик чуть помолчал.

— Она мне в самом деле приснилась. Но это был уже другой сон. Вернее, предыдущий. Вдруг налетела, уже под утро, перебила какую-то чепуху, что мне снилась, кажется даже, тряхнула за плечо. Что-то говорит, я не разберу, а лицо вижу как наяву. И как одета, вижу: чудно. Она заметила, что я ее не понимаю, махнула рукой. Скорчила гримаску: что, мол, за дубина! И исчезла. Фыркнула вдобавок на прощание.

Молодая, в кудряшках. Я сижу, трясу головой: что это было? Что за странный визит? Что за фокусы проделывает моя черепуля?.. Но главное — после дошло — я эту женщину никогда раньше не встречал! Но ведь так не бывает — чтобы сон показывал незнакомое лицо! А я его видел до того ясно, что и сейчас мог бы нарисовать.

Что она еще оставила — настроение. Того, грустного, какое бывает от несостоявшегося свидания. Я потом ходил как потерянный, пока не догадался сесть рисовать портрет ночной моей гостьи.

А следующий сон — театр, светильники и молодая женщина в черном среди них. Ее моление девятому огню. Вот и разберись…

Я чуть расскажу, какой был тогда вечер. Было уже темно, над нами чуть краснело узенькое облачко, оно гасло на глазах, как уголек прогоревшего костра. Слева и справа от нас чернел массив мыса, слева был округлый холм, справа — силуэт монастырского колокола на берегу, в который русские монахи, сменившие греков, звонили в туман. За ним были рассыпаны живые огоньки города. В море время от времени вспыхивала морзянка военных кораблей. От города доносился гул. Ровный гул, сливший в себе моторы машин, музыку и людские голоса. А здесь плескала и даже позванивала прибойная волна, шурша перебираемой откатом галькой. Художник встал и подошел к самой воде. Наклонился…

— Иди сюда! — Он вытянул ко мне руки — они светились, словно Кубик окунул их в светящуюся краску.

— Море фосфорится! Ну, чудо! Смотри еще! — он набрал в пригоршни воды, облил ею руки от локтя вниз. Поднял, светящиеся, над собой. — Признайся, что я похож сейчас на святого!

Зрелище и впрямь походило на чудо.

— Пошли купаться! Нет, сначала я нырну, а ты посмотри!

Через минуту под водой плыл светящийся, как электрический фонарь, человек, а я глазел на него с берега.

Кубик был в своей стихии.

Кубик не назначил мне завтрашней встречи, и я понял, что он будет бродить среди развалин, может, рисовать. Я наутро снова был на скале, которая полюбилась мне с первого взгляда, нырял, бил ершей, подцепил даже одного бычка, понапрасну погонялся за лобаном, после загорал — в общем, прекрасно провел время, чуть поуменьшив дань этих берегов и этого моря передо мной.

КУБИК ТАМ

На следующий день я лежал после очередного ныряния — разведывал новую подводную местность — и отогревался, когда кто-то плюхнулся рядом.

— А продолжение повести будет такое… — услышал я голос Кубика.

— Погоди. Может, сначала окунешься?

— Дело. — Художник послушно встал, разделся и без маски и ласт прыгнул со скалы. Прошел под водой наши традиционные двадцать метров, вынырнул, отфыркался и хорошим кролем примчал назад. Обдал меня холодными брызгами с рук и улегся. И без предисловия начал: