Пусть льет

— Чудесно, — с воодушевлением сказал Тами. Чиновник поглядел на него. — Ну а как же! — воскликнул Тами. — Ты нарушил закон. Они это знали. И не осмелились ничего сделать. Ты победил.

— Наверное, так и есть, — ответил друг немного погодя, но без уверенности, что Тами понял, в чем суть.

* * *

Тами открыл глаза. Прошло пять минут, хотя он думал — час или больше. Лампу она забрала; в комнате было темно. Дверь в патио стояла открытой, за ней он видел, как на плитки брызгает дождь. Затем осознал, что ребенок плачет по-прежнему, устало, жалко.

— Inaal din…[12] — свирепо произнес он себе под нос. Вскочил в темноте, сунул ноги в тапочки и, спотыкаясь, выбрался во влагу.

Лампа стояла в соседней комнате. Кинза взяла ребенка на руки и неуклюже держала его, готовясь дать ему грудь. Кровь по-прежнему текла у нее по лицу и медленно, размеренно капала с подбородка. В нескольких местах уже измарала одежду ребенка. Тами подошел ближе. И тут увидел, как капля крови упала прямо на лицо младенцу, чуть выше губ. Высунулся опасливый язычок и слизнул ее. Тами вышел из себя.

— Hachouma![13] — заорал он и выхватил ребенка у нее, стараясь, чтоб она не достала, отчего младенец заорал уже всерьез.

Тами бережно положил его на пол, вытащил старый носовой платок, постоял немного в дверях, вытянув руку под дождь, а когда ткань намокла, швырнул платок ей. Кровью она закапала все: половики, подушки, пол, латунный поднос на чайном столике, и даже, как он, передернувшись в отвращении, заметил, попало в один чайный стакан. Он взял эту маленькую стекляшку и выкинул наружу, услышал, как стаканчик хрустнул и звякнул. Теперь ему хотелось прочь из дома. С каждым мигом, казалось, лило все сильней. Тем хуже, подумал он. Все равно уйдет. Он стянул плащ с гвоздя, на котором тот висел, надел ботинки и, не сказав ни слова, вышел на улицу. Лишь захлопнув за собой дверь, он заметил, что ливень сопровождается яростным ветром.

Было поздно. Время от времени ему встречался спешащий человек, лицо скрыто под капюшоном джеллабы, голова склонена, взгляд в землю. Улицы Эмсаллы не мостили; всю дорогу до бульвара грязная вода текла ему навстречу. Вот мимо проехала одинокая осторожная машина под натиском дождя, все время гудя клаксоном.

Он прошел вдоль Пляс де Франс под низкими ветвями виргинских дубов перед французским консульством. Ни «Кафе де Пари», ни «Брассери де Франс» не работали. Город опустел, бульвар Пастёр свелся к двум сходящимся рядам тусклых огоньков, уводящим в ночь. Типично для европейцев, подумал он, растерять мужество и отказаться от всех своих планов в ту же минуту, когда возникает вероятность промокнуть. Они скорее осмотрительны, нежели страстны; страхи у них сильнее желаний. У большинства подлинного желания-то и не было, только зарабатывать деньги, а это, в конце концов, просто привычка. Но едва деньги у них появлялись, казалось, они их никогда не пускают на какой-то конкретный предмет или цель. Вот что ему было трудно понять. Он точно знал, чего хотел, всегда, и его соотечественники тоже. Большинству хотелось лишь трех баранов, забить их на Аид эль-Кебир, да новую одежду для семьи на Мулуд и Аид эс-Сегир.[14] Немного, но определенно, и они все свои силы прилагали для достижения этого. Но все равно он не мог думать о массе марокканцев без презрения. Его бесили их невежество и отсталость; если он проклинал европейцев, то, не переводя дух, неизбежно проклинал и марокканцев. Никому не спускал, кроме себя самого, а это потому, что себя он ненавидел больше всех. Но, к счастью, этого не знал. Сам же мечтал об одном — о маленьком быстроходном катере; для человека, надеявшегося по-настоящему преуспеть в контрабанде, катер — совершенная необходимость.

Теперь же он хотел добраться до кафе «Тингис» в Соко-Чико и выпить кофе с коньяком в нем. Он свернул в Сиагины и быстро зашагал вниз по склону между ларьками менял, мимо испанской церкви и «Galeries Lafayette»

. Впереди лежала маленькая площадь, яркие огни керосиновых фонарей в кафе лились на нее со всех четырех сторон. Мог стоять любой час дня или ночи — кафе открыты и заполнены мужчинами, глухое монотонное бормотанье их бесед заполняло весь zoco.[15] Но сегодня всю площадь продувало ревущим ветром. Тами поднялся по ступенькам на пустую террасу, втолкнулся внутрь и сел у окна. «Тингис» главенствовал над площадью; отсюда можно было свысока поглядывать на другие кафе. На столике кто-то оставил почти полную пачку «Честерфилда». Тами хлопнул в ладоши, подзывая официанта, снял плащ. Под ним он был не очень сухой: довольно много воды затекло по шее, а ниже колен он промок насквозь.

Пришел официант. Тами сделал заказ. Показав на сигареты, спросил:

— Ваши?