Пусть льет

Даер начал умножать 138 на 9000, просто развлечения ради. Затем выписал цифры: 1, 4, 2 — и передал бумажку обратно — посмотреть, какой будет реакция. Шокрон залопотал по-испански, и легко было видеть, что у него нет намерения так повышать. Где-то в потоке слов Даер уловил фамилию Бензекри; это, а также мысль, что сто сорок две — это слишком много песет на фунт, было единственным, что он ухватил из монолога. Тем не менее он разогревался для игры. Если сидеть спокойно, подумал он, Шокрон поднимет свое предложение. Заняло какое-то время. Шокрон вытащил записную книжку из ящика стола и принялся за серию сложных арифметических упражнений. В какой-то момент он извлек маленькую серебряную коробочку и сделал понюшку каждой ноздрей. Подчеркнуто убрал ее и продолжил работу. Даер пристукивал правым носком по красным плиткам пола, отбивая марш, ждал. Здесь можно менять цену чего угодно, утверждал Уилкокс, если умеешь это делать, и первейшие достоинства в деле — терпение и напускное безразличие. (Он вспомнил анекдот Уилкокса о марокканском селянине на почте, который пять минут пытался купить семидесятипятисентимовую марку за шестьдесят сентимо и отвернулся оскорбленный, когда почтовый служащий отказался с ним торговаться.) В этом случае безразличие было более чем притворным: он не был заинтересован в сбережении Эшкому-Дэнверзу нескольких тысяч песет. Это была игра, и только. Он попробовал вообразить, каково ему было бы в этот миг, будь деньги его собственные. Вероятно, вообще не хватило бы мужества на попытки торговаться. Есть разница между игрой с деньгами, которые не настоящие, и с настоящими. Но в данный момент ничто не было настоящим. Маленькая комната, загроможденная старой мебелью, бородатый человек в черном напротив него, механически пишущий цифры в тетрадке, золотой свет увядающего дня, уличные звуки чьей-то жизни за окном — все это было проникнуто необъяснимым свойством неуверенности, что отнимало у них знакомое ощущение спокойствия, содержавшегося в самой мысли о реальности. Превыше прочего он сознавал нелепость собственного положения. В уме у него не было сомнения, что звонок из американского представительства как-то связан с предполагаемым разбирательством насчет мадам Жувнон. Если он пренебрежет и звонком, и приглашением на ужин, к завтрашнему дню его начнут дергать с обеих сторон.

С каждым днем по мере его прохождения Даер чувствовал себя немного дальше от мира; неизбежно было, что в какой-то момент ему следует предпринять добровольное усилие и снова поместить себя в гущу его. Чтобы оказаться способным полностью поверить в реальность обстоятельств, в которых оказывается человек, он должен чувствовать, что они как-то соотносятся, пусть и отдаленно, с другими известными ему ситуациями. Если он не может отыскать эту связь, он отрезан от того, что снаружи. Но поскольку его внутреннее ощущение ориентированности зависит от точности в должном функционировании, по крайней мере — в его собственных глазах, — внешнего мира, он произведет любую подгонку, сознательно или же иначе, чтобы восстановить ощущение равновесия. Он — инструмент, стремящийся приспособиться к новой наружности; он должен вновь свести эти незнакомые контуры более-менее в фокус. А наружность теперь была очень далеко — так далеко, что ножка стола Шокрона могла оказаться чем-то, рассматриваемым в телескоп из обсерватории. У него было такое чувство, что, если сделает ужасное усилие, — сможет вызвать какую-то перемену: либо ножка стола исчезнет, либо, если останется, он сумеет понять, что означает ее присутствие. Он затаил дыхание. Сквозь последовавшую дурноту он услышал голос Шокрона, произносивший такое, в чем не было смысла.

— Cientocuarenta. Mire

.[94] — Он показывал ему бумажку.

С ощущением, словно берет огромный вес, Даер поднял взгляд и увидел написанные на ней цифры, одновременно сознавая, что внутри у него происходит громадный и неодолимый переворот.

— А? — сказал он; Шокрон написал «140». — Ладно.

— Одна минута, — сказал Шокрон; он встал, взял коробку с деньгами и вышел в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь.

Даер не шевелился. Он смотрел в окно на стену здания напротив. Сотрясение успокаивалось; основные слои сместились, и новые места их казались удобнее. Как будто бы убралось что-то на линии его зрения, нечто, бывшее препятствием для постижения того, как изменить наружную сцену. Но он не доверял всей этой серии личных переживаний, что навязались ему после того, как он сюда пришел. Он привык к долгим отрезкам невыносимой скуки, перемежавшимся небольшими кризисами отвращения; эти жестокие возмущения у него внутри не казались частью его жизни. Они скорее принадлежали этому бессмысленному месту, где он был. И все же, если это место намерено так на него влиять, лучше ему привыкнуть к воздействиям и научиться с ними справляться.