Пусть смерть меня полюбит

Он водил Уну в театр и обедать в ресторан. Они взяли напрокат машину. Им пришлось записать ее на имя Уны, потому что он был Полом Браунингом, который оставил свои водительские права дома, в Криклвуде. По дороге в Хартфордшир они играли в милую игру любовников: рассматривали дома и обсуждали, в каком из них они хотели бы прожить вместе всю оставшуюся жизнь – в том или вот в этом? Алан уже понимал, что хочет жить с Уной, и только с Уной. Мысль о даже краткой разлуке была невыносима. Он не мог отвести от нее взгляд, и воспоминание о том, как он сказал Цезарю, будто не находит Уну привлекательной, тяжким камнем вины лежало на его душе, хотя сама Уна об этом не знала и, вероятно, никогда не узнает. Как бы то ни было, эти слова совершенно не подходили для описания того эффекта, который она на него производила. Теперь он был рад, что она не делает макияж и не одевается по моде, потому что все это мешало бы рассмотреть ее саму. Больше всего он любил наблюдать за игрой эмоций на ее лице – этом маленьком выразительном лице, которое от беспокойства или изумления собиралось в глубокие складки, а от удовольствия становилось по-детски гладким.

– Пол, – мягко напомнила Уна. – Зеленый свет. Можно ехать.

– Извини. Я глаз не могу оторвать от тебя. А когда я за рулем, мне нужно смотреть на дорогу.

Когда в тот вечер они вернулись домой и спустились в его комнату – они теперь каждую ночь спали там вместе, – Уна спросила про его жену:

– Как ее зовут?

– Элисон, – ответил Алан. Он должен был так ответить, потому что был Полом Браунингом.

– Красивое имя. Ты не говорил, есть ли у вас дети.

Он подумал о покойной Люси, о которой они в разговорах друг с другом ни разу не упомянули. Сколько детей у Пола Браунинга? В этом случае, наверное, следует сказать правду.

– У меня двое детей, мальчик и девочка. Они уже более или менее взрослые. Я женился очень молодым. – И добавил, не для того, чтобы сменить тему, но потому, что внезапно осознал важную истину, прежде до него не доходившую: – Я был очень плохим отцом. – Конечно же, он был плохим отцом и плохим мужем, чьи силы уходили не на то, чтобы дарить любовь, а на то, чтобы погрязать в жалости к самому себе. – Они не будут скучать обо мне.

Уна смотрела на него с задумчивостью, к которой примешивалась немалая толика беспокойства.

– Ты говорил, что хотел бы жить со мной.

– Я и вправду этого хочу! Больше всего на свете. Я теперь не могу представить жизни без тебя.

Она кивнула.

– Ты не можешь представить – но ведь ты так жил. Ты расскажешь Элисон обо мне?

Алан ответил небрежно, потому что имя «Элисон» для него означало лишь незнакомую светловолосую женщину из Криклвуда:

– Не думаю, что расскажу. Какое это имеет значение?

– Думаю, имеет, если ты настроен серьезно.

Он обнял ее и сказал, что его любовь к ней – самая серьезная вещь, которая когда-либо с ним случалась. Элисон для него ничего не значит вот уже много лет. Конечно, он будет оказывать ей поддержку и делать все, чего требуют приличия, но вот видеть ее и говорить с ней – нет. Он громоздил ложь на ложь, но Уна верила ему и улыбалась, и они были счастливы.

Или же он был бы счастлив, наслаждался бы безоблачным счастьем, если бы не Джойс. Тот человек, которого он видел в «Розе Килларни», несомненно, был не тем парнем, который просил его разменять фунт на двадцать пятипенсовых монет, и, следовательно, не был одним из тех, кто ограбил банк и похитил Джойс. Правда, и у того, и у другого указательный палец правой руки был искалечен, но эти травмы были разными, это были разные люди. Однако вид этого человека, или, точнее, вид этого пальца, столь схожего с тем, другим, врезавшимся в память, всколыхнул в Алане былую тревогу о Джойс и былое ощущение стыда. Горечь неразделенной любви прежде сдерживала этот стыд, счастье любви торжествующей на время преградила этим чувствам вход в сознание, но теперь и тревога, и стыд вернулись, и днем висели на плечах тяжким грузом, а ночью не давали уснуть.

– Твою дочь зовут Джойс? – спросила его Уна.

– Нет. С чего ты взяла?

– Ты постоянно твердишь это имя по ночам. Говоришь: «Джойс, все в порядке, я здесь».

– Когда-то я знал девушку по имени Джойс.

– Ты говоришь с нею, словно с испуганным ребенком, – промолвила Уна.

Алан думал, что ему следовало сделать в «Розе Килларни» что-нибудь, чтобы заставить того парня заговорить. Это было бы совсем легко. Например, можно было спросить у него, где останавливается автобус или как дойти до ближайшей станции подземки. Парень ответил бы с обычным северолондонским выговором, и тогда Алан точно знал бы, что это не тот человек, и мучительные чувства теперь не преследовали бы его. Теперь он понимал, почему ему так не по себе. Вид этого пальца вызвал в нем страх, неверие, необходимость противостоять им, притворяясь перед самим собой, будто сходство было ложным, – но также и принес ему надежду. Надежду на то, что Алан каким-то образом сможет найти способ оправдаться, искупить для себя тот проступок, который он совершил, бросив Джойс на произвол судьбы.