Пусть умирают дураки

Он по-настоящему расстроился. Слава его здесь ничего не значила. Без пяти минут Нобелевский лауреат никого не интересовал. Его Пулитцеровские и Национальные книжные премии не производили впечатления. Его обскакал актер-карлик, и такого он просто не мог вынести. В конце концов мне пришлось чуть ли не тащить его в номер и укладывать в постель. Перед уходом я сказал ему в утешение:

— Слушай, он не карлик, а просто парень очень низкого роста.

Следующим утром, когда мы с Осано уже сидели в Боинге-737, отлетающем в Нью-Йорк, он все еще был не в духе. И не только из-за того, что средний процент «трахаемости» Кэтрин упал по его вине, но также и потому, что киноверсия его романа оказалась никуда не годной. Он знал, что сценарий написан паршиво, и был в этом прав. Так что настроение у него было ниже нуля, и еще до взлета он вытребовал себе у стюардессы порцию виски.

Мы сидели на самых передних местах, возле перегородки, а справа от нас, по другую сторону прохода, сидела пара средних лет, оба очень худые и очень элегантные. Лицо мужчины, вроде бы и привлекательное, имело какое-то побитое, несчастное выражение. Глядя на него, можно было представить, что жизнь его протекает в частном аду, но аду заслуженном. Заслуженном из-за его бросающейся в глаза надменности, его роскошного костюма, из-за недоброжелательности его взгляда. Он страдал сам и готов был заставить страдать всех и каждого, если был только бы уверен, что они это стерпят.

Жена его имела классическую внешность испорченной женщины. Она была явно богатой, более чем ее муж, хотя, возможно, оба были богатыми. Уже по тому, с каким видом они брали меню у стюардессы, стало ясно, что это за птицы. И по тому, какие взгляды бросали на Осано, потягивающего свое запрещенное до взлета виски.

Она была красива той самоуверенной красотой, которая поддерживается последними достижениями пластической хирургии и полируется ровным загаром от кварцевых ламп и южного солнца. Очертания ее рта говорили о ее вечном недовольстве, и такой рот, пожалуй — самое безобразное в любой женщине. Возле ее ног у самой перегородки стоял проволочный ящик, в котором сидел, возможно, самый милый французский пудель на всем белом свете. У него была курчавая серебристая шерстка, спадавшая завитками вокруг глаз. Пасть у него была розовая, а вокруг шеи повязана розовая ленточка с бантиком. Такой же розовый бантик имелся и на хвосте, которым пудель помахивал. В общем, это была самая счастливая собачка, которую только приходилось встречать, и самая маленькая. А те два жалких человеческих существа, что являлись его хозяевами, по-видимому, испытывали наслаждение от обладания таким сокровищем. Когда мужчина бросил взгляд на пуделя, лицо его чуть-чуть смягчилось. Женщина не выказывала удовольствия, а лишь законную гордость, словно старая и безобразная мать, готовящая дочь-девственницу на выданье. Когда она вытянула руку, а пудель стал сладострастно лизать ее, это напоминало сцену с Папой Римским, протягивающим для поцелуя свой перстень.

Замечательной чертой Осано было то, что ничто не могло ускользнуть от его внимания, даже если он, казалось, смотрит совсем в другую сторону. Погрузившись в кресло, Осано был всецело поглощен своей выпивкой. Вдруг он сказал:

— Я бы скорее поимел эту собачку, чем эту бабу.

Из— за шума двигателей женщина не могла этого услышать, но все равно я себя почувствовал неудобно. Она смерила нас холодным грязным взглядом, но, возможно, она всегда так смотрела на людей.

Я стал корить себя за свои обвинения в адрес этой женщины и ее мужа. Несмотря ни на что, это же были человеческие существа. С какой стати я должен относиться к ним так недоброжелательно?

И я сказал Осано:

— Может быть, не настолько они плохи, как кажутся.

— Нет, настолько.

Это было недостойно его. Он мог быть иногда шовинистом, расистом и иметь ограниченный взгляд на вещи, но это не затрагивало глубин его существа. Так что особого значения его замечание не имело. Я оставил эту тему в покое и, когда хорошенькая стюардесса принесла обед, и мы оказались притиснутыми подносами, я стал рассказывать ему про Вегас. Он не мог поверить, что я когда-то был заядлым игроком.

Не обращая внимания на тех людей, что сидели через проход, просто забыв о них, я спросил:

— Знаете, как игроки называют самоубийство?

— Нет, — ответил он.

Я улыбнулся.

— Они называют его — «Большой Туз».

Осано покачал головой.

— Ну разве не прелесть? — сказал он сухо.

Я заметил, что мелодраматичность фразы слегка покоробила его, но продолжал:

— Это мне сказал Калли в то утро, когда Джордан сделал это. Калли спустился к нам в зал и сказал: «Знаете, что сделал этот мудила Джорди? Он достал из рукава Большого Туза. Этот хрен сыграл Большого Туза».

Я замолчал, вспоминая теперь, годы спустя, более отчетливо те события. Забавно. Я вспомнил эту фразу только сейчас, и то, что именно это сказал Калли в ту ночь.

— Он выделил это голосом, знаете — Большой Туз.

— Почему он все-таки сделал это, как по-твоему? — спросил Осано без большого интереса, но он видел, что я расстроен.