Пусть всегда будут танки

Но это я забежал вперед. Меня поселили в палате, похожей на гостиничный номер. Там уже хозяйничал чернявый парень, который представился старлеем Григорием Апакидзе. Он, как и я, служил на НИПе, но в Грузии – в поселке Сартычалы. Мы посмеялись, прикинули, как весело, наверное, погонять в футбол на Луне, в общем, дурака поваляли, а потом потопали в столовую.

Выяснилось, что счастливчиков вроде меня набралось без малого тридцать человек. Мы стали знакомиться, общаться. Все мы были офицерами связи и работали с космосом. Кто-то служил на НИПах, кто-то – на Командно-измерительных комплексах, КИКах, где обрабатывались данные, полученные с НИПов, кто-то служил в противоракетной и противоспутниковой обороне. Коллеги, одним словом. Атмосфера сразу стала непринужденной, товарищеской.

– А я думал, что провалился, когда пришлось признаться, что не умею даже на велосипеде ездить, – жуя котлету, поделился я. – Я думал, что меня высмеют и выставят вон.

Беседа сейчас же оживилась. Оказалось, что мои новые друзья – такие же чайники по части вождения, как я. Никто даже на самокате в детстве не катался.

– Что-то тут нечисто, – вынес вердикт, смешно шевеля длинными усами, здоровенный, косая сажень в плечах, хлопец с новосибирского НИП-12 Коля Горобец. – Рассчитываем на одно, а получим совсем другое.

– Дело говоришь, – согласился Гришка Апакидзе, – вот ты точно в скафандр не влезешь.

– Генетика такая. – Горобец снова пошевелил усами и отправил в рот целую котлету с куском хлеба.

Остальные как-то притихли, призадумались.

– Может, нужны офицеры связи для работы на орбите? – предположил белобрысый капитан Прокофьев с подмосковного КИКа.

– Или для службы на лунной базе, – поддержал Идрис Алиев, еще один мечтатель, попавший в наш отряд с полигона Тюратам, известного в народе под более звучным названием «космодром Байконур».

Оба предположения были приняты отрядом на ура. Тревожное сомнение, что едва успело проклюнуться в наших сердцах, исчезло бесследно. Но все же, доедая второе и утоляя жажду компотом из сухофруктов, офицеры усиленно скрипели извилинами: пока мы ни на шаг не приблизились к ответу на вопрос, в каком проекте нам предстоит принимать участие.

К вечеру отряд увеличился на восемь человек. На следующий день – на двенадцать. Добровольцы прибывали и прибывали. Мы с Гришкой только переглядывались, ощущая что-то вроде ревности. Чем больше людей примет участие в отборе, тем мельче окажется сито, через которое нам предстоит пройти.

А еще через день люди стали выбывать.

Руководил обследованием профессор Козлов: он разглядывал нас сквозь стекла очков, точно насекомых. В его желтых глазах читалась циничная усмешка, хотя тонкие губы никогда не посещала даже тень улыбки. Я через какое-то время понял, что профессор тогда уже знал, для чего нас отбирали. И его наверняка распирало от смеха.

Впрочем, на этом этапе нам не удалось выведать ни полслова. Легенда оставалась прежней: тех, кто пройдет обследование, будут готовить для участия в новом космическом проекте. И на этом – точка, подробностей – ноль.

По-моему, доктора проверили каждый мой внутренний орган. Прощупали и даже заглянули внутрь. Не приходит в голову хотя бы один вид анализов, который не пришлось бы сдать. Убедившись, что в обычном состоянии со мной все путем, они взялись проверять меня на самые разные воздействия. Вестибулярный аппарат тестировали на специальном, воистину адском кресле. Затем испытали на устойчивость к перегрузкам в центрифуге, в барокамере – к перепадам давления. Это помимо обычных нагрузок вроде беговой дорожки или турника. А после – снова перебирали по органу.

Мне везло. Организм работал как часы. Других добровольцев Козлов выбраковывал без сомнений и сожалений, стоило ему найти хотя бы малейший изъян в ломаной линии кардиограммы или в сухих цифрах с данными по биохимии.

Козлов, работая с нами, как будто получал садистское удовольствие. Испытания в центрифуге проходили следующим образом. Скорость вращения постепенно нарастала. Время от времени раздавался звуковой сигнал, после которого мы должны были подтвердить, что с нами все в порядке. Когда перегрузки становились такими, что говорить уже было невозможно, Козлов заставлял нас мычать. Если врачи на очередной сигнал ответ не получали – это происходило потому, что испытуемый терял сознание, – центрифугу останавливали и в медкарту записывалось, что доброволец не способен выдержать перегрузок с таким-то значением.

Это длилось три долгие недели. И по утрам нужно было бодро впихивать в себя манную кашу, хлеб с маслом да чай; каждую секунду приходилось держаться огурцом, делая вид, что с тобой все в порядке и что испытания – так, пустяк, плюнуть и растереть. Беседовать с медперсоналом, улыбаться всем. Я ведь уже говорил, что шестеро из нас пожелали отступить. Они вернулись на службу без какого-либо осуждения со стороны остальных.

Но зато теперь мы были полностью уверены, что после этой больнички нас ждет отряд космонавтов. Иначе зачем нас было так мучить? Не в трактористы же нас готовили…