Пустыня Тууб-Коя

Омехин, отстегнув кобуру револьвера, взглянул на сутулого татарина, одного из часовых:

— Ну?

Татарин сделал руки по швам. Лицо у него вдруг вспотело, веки как-то опухли. Он оглянулся на остальных.

— Баба нету. Четыре месяц терпел, как Уфа уехал, нету баба. Завтра стрелять все равно, надо нам мало-мало прижимат. Он…

Татарин жалобно указал на жидкую бороденку, по которой ползла кровь.

— Он нож — пщак сюда начал меня резать. Пошто нам нету баб?

Кофтоносец даже взвизгнул.

— Эта рожа, браток, смотри эта рожа. Бабу ему надо. Терпи, курва, терпи так, как революция тебя терпит. А?

И он в совершенном восторге хлопнул себя по сапогам ружьем.

— Они для страха в воздух, уф… Припереть ее чтоб!

— Запереть ее, — сказал Омехин с раздражением: — запереть наглухо и… Ты покарауль пока, — указал он кофтоносцу.

Тот для чего-то обнажил шашку и застыл, только зубы его смеялись в темноте и видно было их, казалось, за десять сажен от мазанки, куда отошел Омехин, татары и Палейка.

Фонари стояли на теплых и словно вспотевших камнях. Трухлый ветер чуть шевелил полы шинелей.

— Поскольку, — сказал Омехин глядя на камень. Свеча нагорела и не находилось дурака снять нагар и поэтому Омехин чувствовал все увеличивающееся раздражение: — поскольку командная сила нашего славного партизанского отряда допустила попускательство не кончив ее сразу, а дальнейшее ее пребывание заклеймит позором наш отряд, — я нахожу необходимым провести без промедления революционный приговор. Во избежание акредитивов на анархические выходки, часовых: Гадеина, Алим Каши и Закия Кызымбаева приговорить к высшей мере наказания, но принимая во внимание их несознательность, приговор считать условным. До исполнения дежурить над гражданкой… чем и загладить свою вину. Иначе, к чорту. Понял? Есть возражения? Возражения имеются?

— Нет, — ответил Палейка.

Все также глядя в камень Омехин сказал татарам:

— Приговорены условно к расстрелу. Ступай по местам и караул веди теперь безо всяких. Понял?

Татары вдруг взялись за руки и отступили.

— Ну?

— Э, понял, Лексе Петрович, э… — И сутулый татарин низко, почти до земли, поклонился. — Э…

— Осмелюсь доложить, — сказал Палейка, — могли не понять. Может разъяснить им?

— Какие там разъяснения, если о пощаде не просят? Ясно.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Утром от мазанки нашли следы, направляющиеся к горам. Скакали четыре лошади, а на самой легкой, на каром иноходце Палейки мчалась сбоку трех, видимо она, Елена Канашвилли.

Всякие бывают события в жизни, как всякая вода в реках, но очень муторно было в это утро Омехину. Сидел он в седле вытащив длинные сухие ноги по кошме и глядел с раздражением как Палейка выбирал в табуне лошадь.

— Каки события предпринимаешь, — крикнул он ему: — плохо видно с бабой спал, раз утекла. Плохо видно присосался.

Палейка с криком ударил укрючиной в табун. Кони метнулись, из-за палатки послышался топот копыт и Палейка выехал на неоседланной лошади.

— Ка-мандер! Без седла ехать хочешь. Не овод. Дать ему седло!

Татары подхватили Палейка.

— Дарю тебе на счастье свое седло, — сказал Омехин: — а коня не дам, прозеваешь.

Вслед за Палейкой помчалось еще шесть всадников.

Палейка метался один, без дорог, натыкаясь на кусты, камни, рытвины. Дергал за уздцы коня, тот часто вставал на дыбы, крутился на одном месте, пытался даже сбросить непонятного ему, по желаниям, всадника.

Он словно бежал в догоню за скрывшимися, и в то же время, словно скакал от Омехина.

Но всетаки, на крутой горной тропе, подле горы Айголь, Омехин догнал его. Оборачиваясь на топот, Палейка крикнул:

— Они уж, Алексей Петрович, убьют нас, как тараканов. Четверо их.

Омехин в седле сидел так же уверенно, как за книгой, за словарем иностранных слов, который он небывало презирал. Ноги его плотно сжимали бока и были четыреугольные, тупые и скучные.

На шестой версте от лагеря, в нескольких шагах от тропы, они увидали труп бежавшего часового Алим Каши. Череп его был разрублен саблей. Скользнувший дальше клинок рассек гимнастерку и обнажил впалую, чахоточную грудь.

— Тоже баба понадобилась, — не слезая с лошади сказал Омехин: — Я думаю отказался с ними в горы дальше итти. Не захотел быть предателем рабочего класса. Потому, закопать его, а то волки сожрут.

Чернели вдали сухие выветренные скалы. Очень сильно, до кровавых ссадин, надо было сжимать бока коня, чтобы еще и еще сбирал он растраченные силы.

И вот у Агатовой скалы еще распростертое тело партизанского коня и всадника — часового Гадеина. Это был красавец саженного роста, веселый и хохотун. Скрюченные руки его запутались в поводу. Обезображенная голова коня рядом.

Гадеин еще жив. Он поднимает омертвевшие веки и чуть слышно, словно веками, спрашивает Омехина:

— Стрелят пришел? Зря я от твоей пули бежал. Лучше от своей пуля азрак азрак капут. Он говорит, бежим убьет, все равно расстрел. Каши говорит: бежим, Закия говорит: бежим, все равно камисар расстреляет. Ха, куда свой полки убежит татарин! Ха!.. Закия баба нет. Закия баран! Закия мне в башку расстрелял, как ево баба просил. Не стреляй, Алексей Петрович, в морду, стреляй прямо в сердце.