Путь энтузиаста

Много писал стихов, много думал о том, как выйду из тюрьмы – поеду в Петербург учиться.

Пермские действовали ловко через уголовных: на прогулках мне подкидывали письма, брошюры, газеты и журнал Шебуева «Пулемет».

Потом прилетели птицы – принесли тепло и песни о широкой вольности.

На дворе стало сухо, и по сочному воздуху чувствовалась первая зелень за высокой стеной.

Так бы и кинулся в лес, на поляны сосновые, весеннюю землю понюхал бы, поцеловал и пожевал, чорт возьми.

Или посмотрел бы на камский ледоход, – ведь там скоро побегут пароходы, повезут пассажиров.

И кажется удивительным, и не верится, что пассажиры поедут свободно, без тюремных надзирателей.

Как-то утром – едва встали – я услышал радостное густое пенье пермских – «Эй, дубинушка, ухнем».

Ухнули.

И коллективный крик в окно:

– Да здравствует 1 мая! Ура!

– Ура! – орал я, снова уцепившись за решетку.

Пермские махали в окно красной рубахой.

– Поздравляем!

– Ура!

И вдруг выстрел часового.

Все стихло.

Праздник кончился.

А вечером, перед сном, как всегда, уголовные глухо, подземельно безнадежно пели хором: «спаси, господи, люди твоя».

В средних числах мая внезапно по всей тюрьме политические объявили голодовку.

Мы требовали приезда прокурорских властей, чтобы расследовать дело зверского избиения одного крестьянина-депутата тюремным начальством.

И заодно требовали освободить на поруки больных заключенных.

Трудно было голодать первый и особенно второй день, на третий легче.

Мы отказались даже от воды.

Я заболел: жар, озноб, тошнота, всего ломит.

Наехали из Перми власти.

Доктор меня обследовал при прокуроре и заявил тут же:

– Очень плохо, сердце почти не работает.

Дал лекарства выпить.

Я отказался.

Тогда прокурор, заявил, что все наши требования уважены сполна – сегодня же все больные будут освобождены, а за избиение заключенного начальник тюрьмы увольняется.

Поверил, выпил лекарство и две ложки портвейну.

Через час из окон крикнули:

– Наши требования удовлетворены! Голодовка, товарищи, кончилась! Поздравляем!

Сразу стало легче.

Принесли молоко, котлетку, белый хлеб.

К вечеру всех больных освободили.

Меня спросили:

– Не желаете ли остаться до утра? Вы очень больны и доктор советует переночевать.

– Ну, нет, – улыбался я во всю камеру, – благодарю покорно. Только освободите, а на воле сразу исцелюсь.

Повели в контору, взяли несколько подписок о невыезде до суда из Нижнего-Тагила.

Я еле держался на трясущихся ногах от голода, болезни и счастья, но когда открыли тюремные ворота и глаза увидели солнце, деревья, зелень травы, дорогу, – побежал сразу в лес и спрятался на случай, если бы вздумали вернуть.

И я, действительно, припал к земле, целовал землю, рвал зубами, жевал, хохотал и задыхался от пьяного майского воздуха.

А потом нанял крестьянскую подводу до станции Гороблагодатской, там с товарным поездом в Пермь.

И сейчас же – на пароход, по Каме вниз.

И дальше, дальше.

Куда?

О, конечно, в Севастополь! Ведь это там живет капитан торгового парохода, и он снова возьмет меня в Турцию.

Ах, как жадно хочется выпить кофе на константинопольском базаре.

Дивно! Будто сорвался с виселицы.

Да, да, так превосходно жить на воле.

В персидских чай-ханэ

Снова майское, безмятежное море, ленивые под горячим солнцем чайки, играющие дельфины, высокий воздух, ялики с парусами.

Снова на камнях, у самой воды, сижу – набираюсь сил, вдыхаю здоровье горизонтов.

Еще слаб, но ремонт идет полным ходом, и я тут, как пароход в доке.

А кругом – будто ничего не случилось: та же – внешняя тишина, трамваи бегают, люди бродят по приморскому бульвару, громыхают в порту, дымятся пароходы, разносчики продают с лотков персики.

Магазины торгуют.

Белеются кители морских офицеров.

А восстанье на Потемкине? Лейтенант Шмидт? Эскадра? Матросы? Революция?

Полное спокойствие и от этой тишины – сверлящая боль досады, обиды: как это «они» могли взять верх когда «их» жалкая кучка, а нас – миллионы.

Все просто: марсельеза без баррикад ничего не стоит.

Прохожу мимо дома Наташи – там пусто, уехали совсем, живут другие.

И все стало – чужое, одинокое, холодное.

Мой капитан с сыном в Одессе.

Но мне везет: случайно познакомился и сразу сдружился с бывшим лейтенантом Кусковым, другом лейтенанта Шмидта.

Кусков – под надзором. жандармерии, накануне ссылки в Сибирь.

Он посвятил меня во все севастопольские события, и он устроил мне беспаспортную поездку в Константинополь, ибо я жил теперь по чужому паспорту.

И Кусков достал мне денег от подпольной флотской организации.

Новый капитан моего парохода – приятель Кускова и прежнего капитана, с которым ездили в Турцию.

Пароход шел прямо на Босфор.

Оказалось, что этот капитан прекрасно знает Персию и не менее – русскую поэзию.

Всю дорогу я читал стихи, – он восхищался моим уменьем читать, сочинять и посоветовал воспеть Персию, куда обещал устроить при оказии.

И вот – снова Константинополь!

Едем с капитаном на Галату, пьем душистый кофе– какого нигде нет в мире – читаем стихи, слушаем бродячих музыкантов, напеваем турецкие народные песни, осматриваем Стамбул, глотаем солнце и персики.