Путь энтузиаста

– Вася на аэроплане! Вася – птичка! Вася на крыльях с пропеллером! Поэт – авиатор! Вот это дело, достойное храброго будетлянина.

Хлебников, будоража волосы, то корчился, то вдруг выпрямлялся, глядел на нас пылающей лазурью, ходил нервно, подавшись туловищем вперед, сплошь сиял от прибоя мыслей:

– Вообще… будетляне должны основать остров и оттуда диктовать условия… Мы будем соединяться с материком посредством аэропланов, как птицы. Станем прилетать весной и выводить разные идеи, а осенью улетать к себе.

Сверх-реальный Давид Бурлюк наводил лорнет на нездешнего поэта и спрашивал:

– А чем же мы, Витя, станем питаться на этом острове?

Хлебников буквально пятился:

– Чем? Плодами. Вообще мы можем быть охотниками, жить в раскинутых палатках и писать. Мы образуем воинственное племя.

Володя Бурлюк, делая за столом рисунки для книги, хохотал:

– И превратимся в людоедов. Нет, уж лучше давайте рыть каналы. Бери, Витя, лопату и айда без разговоров.

Тогда Хлебников терялся, что-то шевелил губами и потом заявлял:

– Мы должны изобрести такие машины… вообще.

А вообще нам было беспредельно весело.

Нереальные, но прекрасные фантазии Хлебникова сталкивались с трезвой реальностью наших натур, и от этого происходил треск взаимных восторгов.

Давид Бурлюк был старшим в нашем братском будетлянстве, значительно более знающим жизнь искусства, полнее насыщенным теоретическими познаниями, остро владеющим установившимся, точным вкусом и потому, по существу, являлся нашим учителем.

Его концентрированный темперамент, размах широкой воли к действию, пружинная убежденность открывателя, возрастающая настойчивость в борьбе за новое искусство, за нового человека на земле, – заражали нас до степени обоснованного упорства, делали нас сознательными, энергичными мастерами, вырабатывали из нас людей современной формации.

И когда, наконец, вышла наша первая, «историческая» книга «Садок Судей» – мы превосходно знали о чем и как надо разговаривать с окружающим обществом.

Бомба была брошена умелой рукой в подходящее место и время.

С оглушительным грохотом разорвалась эта бомба на мирной, дряхлой улице литературы, чтобы заявить отныне о пришествии новой смены новых часовых, ставших на страже искусства по воле пришедшего времени.

Это совсем замечательно, что нас встретили лаем, свистом, ругательствами, кваканьем, шипеньем, насмешками, злобой, ненавистью, – это: критики, писатели, буржуи, обыватели, профессора, педагоги и вообще старичье.

Газетные брешковокие-измайловы-яблоновские-суворины крыли нас «обойными поэтами», Геростратами, мальчишками-забияками, сумасшедшими, анархистами, крамольниками.

О, конечно крамола была: только за одно уничтожение священной буквы «ять» нас клеймили позором безграмотности и шарлатанства.

Однако, наша ставка, опора на передовую молодежь оказались вполне верными расчетами.

Достаточно было появиться мне и Николаю Бурлюку в университете, на женских курсах, на сельскохозяйственных, достаточно было, размахивая «Садком Судей», выступить со стихами и речами о будетлянстве, как вихрь бурной, бушующей юности циклоном приветствий охватил многотысячные аудитории молодежи.

Здесь, среди штормового моря молодежи, мы нашли свое первое, торжественное признание и знали, что пребудем в этой чудесной молодости до скончанья дней впереди.

Вот это была истинная опора, стена, крепость.

Сам студент (я до этой поры держал постоянную связь с курсами, посещал лекции, участвовал в студенческих организациях), сам активный работник – близко знакомый студенчеству по прежним литературным трактатам – я был здесь дома, среди своей дружины, и мне верили, что зря, на «ура», стоять за кафедрой не буду.

Всегда чувствовал, знал, видел, что ребята ждут от меня нового, горячего слова.

Помню: будто автомобильные прожекторы, горели в движении глаза густой массы молодежи, сердца работали моторами, лица сверкали ракетами, руки взрывались грохотом восторгов, прерывая неслыханные мысли о пришествии будетлян.

Главное – все единодушно понимали, что суть нашего пришествия не только в книге «Садок Судей», но в тех огромных затеях будущего, за которое мы энергично взялись в надежде на поддержку армии передовой молодежи.

Так через тупые головы газет, критиков и обывателей, но с действующей армией таких же будетлян, мы начали свое дело.

Так в 1909-м году основался в Петербурге российский футуризм.

Правда, тогда мы, будетляне, базируясь на производстве новых слов русского языка, не называли себя «футуристами», ибо не могли знать, что в следующем году сумбурные телеграммы газет, как очередную заграничную сенсацию, поднесут известие о появлении на свет итальянских футуристов во главе с Маринетти.

Но «будетляне» и «футуристы» – аналогия значенья слов полная, бесспорная.

Из сказанного до сих пор совершенно ясно, что наше зарождение русского футуризма, наша «революция в искусстве», наша борьба за новое искусство и наши работы, – явления исключительной самостоятельности, продиктованные временем и кризисом, отсталостью, мертвечиной, пессимизмом, мещанством, пошлостью старого искусства.