Путь истины. Очерки о людях Церкви XIX–XX веков

Пышущий злобой А. В. Амфитеатров вообще отрицал какую бы то ни было оригинальность публикаций Победоносцева. Но обер-прокурор издавал (как правило, анонимно) то, что считал нужным и полезным в новом изложении, применительно к пониманию отечественного читателя. Тем не менее с этической точки зрения все-таки странным является полное отсутствие в статьях того же «Московского сборника» ссылок на Р. Спенсера, Т. Карлейля, М. Нордау и других авторов, чьи работы использованы составителем и переводчиком. Правда, можно вспомнить в данном случае справедливое замечание В. В. Розанова о пятом издании «Московского сборника»: «Самолюбие авторства отходит на второй план перед величием тем» (140, с. 135). А. И. Пешков выделяет важную и характерную черту всех публикаций Победоносцева: «… альфой и омегой интеллектуальной традиции Православия, к которой он принадлежал, был не индивидуализм в творчестве, а парадигма “глаголить” не от себя, а от Божественных писаний» (123, с. 15).

Уже после своей отставки со всех государственных постов Константин Петрович принял активное участие в обсуждении ряда проблем церковной реформы, и в этом вновь проявилась его активная церковность. В 1906 году он выступил со статьей в защиту сохранения церковнославянского языка в качестве богослужебного. И эта статья его вызвала положительные отзывы – несомненно, искренние – во многих епархиальных изданиях (см. 20, с. 69). Любопытно, что сторонники перевода богослужебных чинов в качестве довода использовали победоносцевский перевод Нового Завета, в котором, по их мнению, «весьма счастливо сохранены колорит и прелесть славянского языка, а вместе с тем устранены пережившие себя славянизмы» (цит. по: 20, с. 97). Этот пример представляется очень показательным, ибо отражает внутреннюю противоречивость самой личности Константина Петровича. Он мучил сам себя, подавляя в себе творческий потенциал подвижника Церкви, но, будучи обер-прокурором, он мучил и других.

Победоносцев видится трагической фигурой в русской истории. Казалось бы, это определение не очень подходит к действительному тайному советнику, статс-секретарю, кавалеру всех высших орденов империи, избежавшему смерти при нескольких покушениях. С. Л. Фирсов объясняет «трагедию Победоносцева» тем, что «страх с годами стал для него побудительным мотивом к тем или иным действиям» (121, с. 13). Но едва ли кто рискнет назвать Победоносцева трусливым. Нет, Константин Петрович с крайним пессимизмом относился к возможностям положительного развития и народа, и самодержавия, не видел перспектив развития и в Церкви, стремясь лишь к сохранению наличного. Однако нельзя не заметить, что охранительство – сила не творческая, не созидательная. Победоносцев лучше многих своих современников проницательно сознавал опасности, грозящие и России, и Церкви, пытался бороться с ними или сдержать их, в то же самое время понимал напрасность всех своих усилий.

Н. А. Бердяев считал Победоносцева «трагическим типом», но объяснял это тем, что для него «Церковь закрыла Бога» (121, с. 290). Трудно согласиться с мнением Н.А. Бердяева, писавшего: «Этот призрачный, мертвенный старик жил под гипнозом силы зла, верил безгранично во вселенское могущество зла, верил в зло, а в Добро не верил. Добро считал бессильным, жалким в своей немощности» (121, с. 288). Между тем глубокая вера в Бога и в Добро пронизывает все содержание «Московского сборника» и многих других произведений Константина Петровича.

Думается, трагедия Победоносцева состояла в глубоком переживании рокового несоответствия его идеала единой православной Руси с самодержавным монархом и того реального развития, которое давала жизнь вокруг. Он знал идеал, но не верил в возможность его достижения. Он сознавал грядущую катастрофу страны, но страшился ускорить ее наступление какими-либо переменами.

Трагедия его состояла и в том, что он дожил до появления в России тех явлений и институтов, против которых боролся: закон о свободе вероисповедания, уничтожение цензуры, Государственная Дума – все это неуклонно придвигало Россию к бездне революции.

Наконец нельзя не сказать и о том, что как бы подрузамевается из всего изложенного выше: Победоносцев был уникально талантливым человеком. Глубокий ум сочетался в нем с большой литературной одаренностью, язык его публикаций ярок и энергичен, как стилист, он «чеканит свои мысли» (121, с. 372), до сих пор с удовольствием читаются статьи «Московского сборника» или речь памяти Александра III, произнесенная в Русском Историческом Обществе в 1895 году.