Путь к свободе

Ковров уходил последним. Он задержал Колдобу и повел с ним разговор о том, чтоб он, как знающий многих рыбаков, проник в городок Еникале и организовал подпольную работу в волокушных ватагах.

— Да, — весело улыбнулся Колдоба, — у меня там есть даже знакомые атаманы ватаг. Там, на косе, должно быть теперь тысячи полторы рыбаков! Я туда завтра же проберусь на баркасе с рыбаками. Попробую. Народ там боевой! Ну, доброй ночи!

— Только спокойнее, не горячись, Женя, — ласково и строго предупредил Ковров.

Колдоба хитровато улыбнулся и крепко обнял Коврова.

3

Вооруженное нападение Колдобы на городскую комендатуру и побег арестованных вызвали в городе большой шум. Никто не знал, кем было совершено нападение. Местные газеты опубликовали сообщение о том, что скрывающаяся в городе большевистская шайка переоделась в форму немецких солдат и офицеров и освободила из участка комендатуры арестованных под видом отправки их на допрос к немецкому командованию. Газеты кликушествовали и призывали всех, кто знает или слышал, где скрываются безбожники, доносить об этом органам власти, как немецким, так и добрармейским.

В камере комендатуры остался избитый, с распухшим лицом Петька Шумный. Он тоже было пробовал бежать, но не мог — ноги его не держали.

Полковник спросил Петьку:

— Почему же ты, разбойник, не убежал?

— Зачем мне удирать? Я ничего не украл, никого не убил, сижу здесь напрасно и думаю: все равно выпустят.

— Скажите пожалуйста, какой порядочный, — проговорил полковник, почмокав губами. — В камеру!

Вскоре мать добыла у рабочих завода, на котором раньше работал Петька, справку о его хорошем поведении и ходатайство о передаче на поруки. Механик Евсеич, узнавший о судьбе своего крестника, тоже заручился от команды «Юпитера» ходатайством. Евсеич был известным в городе человеком. В глазах полковника и даже самого генерала Гагарина он был, можно сказать, благонадежным человеком. Петька был освобожден.

Евсеич сразу же забрал его к себе на судно и зачислил на старую должность — машинистом второго класса. И вот, опустив разбитую голову, Петька шествовал за низеньким, сухоньким старичком и выслушивал его сердитые наставления:

— Наука — не лезь куда не следует… Я из тебя человека хочу сделать. Ты еще мальчишка, а уже звание машиниста имеешь. До двадцати лет я из тебя механика сотворю. А твои большевики что сделали? До тюрьмы довели! Срам, срам! Ко-мис-саром захотелось быть!

Петька умоляюще прошептал:

— Крестный, мне тяжело идти… ноги подкашиваются… Евсеич нежно обнял его и гневно сказал:

— Господи, на кого ты похож! Что они с тобой сделали, негодяи?!

Медленно поднявшись по высокому трапу, Шумный сел на нагретую солнцем крышку трюма, обтянутую брезентом. Его появление на пароходе было встречено возгласами удивления и радости:

— Смотри — Шумный!

— Петя!

— Жив?..

Подходили матросы, здоровались, обнимали. Здесь у Петьки было много знакомых: с одними он плавал, с другими встречался в различных портах.

— А ну, покажите мне Петьку, этого сукина сына! — раздался громкий, протяжный бас.

Шумный увидел перед собою высокого толстого человека, одетого в белый китель с золотыми морскими пуговицами, в большой белой фуражке, на которой красовался золотой «иконостас».

Это был капитан Дубровский.

— Ну, здравствуй, малыш! — сказал он, глядя на Петьку сверху вниз.

— Здравствуй, товарищ…

— Стой, стой! — капитан поднял руку.

— Извиняюсь… Здравствуйте, господин капитан!

— То-то же! — заметил Дубровский и наставительно добавил: — Ты знай, милок, где находишься.

Едва успел капитан отойти, как матросы, машинисты, лебедчики, кочегары окружили Шумного и забросали вопросами про своих знакомых.

Петя говорил, что он ничего не знает и случайно попал в тюрьму…

Евсеич высунул голову из окна своей каюты и позвал Петьку.

— Вот тебе белье, мыло, иди в душ, а потом и в кубрик, займешь старое место. Вечером получишь свою робу, она хранится у меня.

Едва только Шумный хотел открыть дверь, чтобы идти мыться, как вахтенный матрос сообщил, что пришла его мать. Петька растерялся, увидев ее бледное, измученное лицо. Он бросился к матери, обнял ее, скрестив, как когда-то в детстве, руки на чуть сутуловатой, худой ее спине.

— Довольно, не плачь, мама… Хватит…

Мать, вытирая концом платка красные глаза, повторяла:

— За что же они тебя?.. Зачем же бить? Ироды…

Осунувшиеся плечи матери вздрагивали, она то и дело бралась за концы платка и наставляла:

— Слушай Евсеича. Он добрый человек. Божественный человек… Каждому отцом может быть.

— Нет, мама, — ласково сказал Петька, — божественный Евсеич бедную и тяжкую твою жизнь не исправит.

— Опять за свое! Прошу я тебя — выбрось ты все это из головы, живи, как люди живут. — Мать с тревогой посмотрела в глаза сыну и сердито воскликнула: — Петька, не смей!

А потом ласково, умоляюще добавила:

— Неужели ты опять будешь стоять на своем?

Петька улыбнулся и опустил голову.

— Завтра снимаемся в Мариуполь за углем.

— Да будет воля божья, — сказала мать. — Береги себя, Петя.

Она протянула сыну беленький, опрятно свернутый узелочек.